Эм Вельк - Рассказы (сборник)
Когда по просьбе бургомистра ландрат прочитал нотацию старику Грауманну и пригрозил ему административными мерами, приспешники Грауманна заколебались. Тогда Генрих нашел выход: уверенный, что все дело в этом учителе Кноопе, Генрих надумал так его умучить, чтоб тот бежал из Клеббова куда глаза глядят. Раздумывая, как бы получше организовать эти мучения, Генрих Грауманн набрел на мысль о краеведении и народном творчестве, которыми тоже занимались в новой школе. Вот пусть-ка попробуют его в чем-нибудь упрекнуть!
Взять к примеру старые считалочки, вроде «Эни-бени, трибабени» или «Между нами, дураками» и так далее. Старые считалочки со времен Тридцатилетней войны вместе с народом выдержали все удары судьбы, пережили они и последнюю войну. И сейчас в Клеббове немецкие ребятишки из Судет учатся по ним правильно говорить и чувствовать по-нижненемецки, а старики видят, как уменьшается возникшая поначалу пропасть между местными жителями и так называемыми чужаками. Так по крайней мере говорил на школьном вечере учитель Кнооп. Он же разучил с ребятами несколько старых народных песен.
Когда ландрат опять приехал в Клеббов, он увидел, как стайка детишек, бежавших по улице, остановилась возле какого-то старика. Это был Клеббовский Бык. Он сделал вид, что не замечает ландрата, заговорил с детьми, они хихикали или хохотали в голос, переглядывались и снова заходились от смеха. А потом до слуха ландрата донеслись слова старого Грауманна:
— Если будете петь не то, что надо, в субботу останетесь без пирога!
Дети, по-видимому, решили спеть то, что надо. Только они, казалось, пребывают в сомнении: знать бы, какое оно, «то, что надо», они бы все правильно спели. Старик рассердился и крикнул:
— Да вы что, сдурели?! Я имею в виду песню про служку Кноопа!
Дети запели, сперва еще неуверенно, потом все громче и звонче:
Эне-мене, тири-бом,
что за буря, что за гром?
Это бьют не барабаны,
не грохочут ураганы,
то у Кнопа нынче в брюхе
заурчало с голодухи.
Эне-мене, тири-бом, вот так гром![19]
Они визжали и смеялись, забыв всякий страх, снова и снова повторяли песню. Продолжая петь, они потянулись дальше и остановились у школы, а старик Грауманн смотрел им вслед, довольный, сияющий. Затем он притворился, будто только сейчас заметил ландрата, и направился к нему. Дружески протянул ему руку и насмешливо осведомился:
— Ну, что вы теперь скажете? С этой песенкой я его выживу из Клеббова, — и он указал на здание школы.
Ландрат сперва не понял, в чем дело:
— Ну да, хоть немного и грубовато, но в конце концов это старые считалки, мы их тоже в детстве распевали.
Старик подмигнул ему.
— Я вот только их немножко переделал, стишки-то.
Тут и ландрат уже смекнул, что к чему. То была старая померанская песня про церковного служку Зура, которого, вероятно, никогда на свете и не существовало, разве что в феодальные времена, когда учитель, вечно нищий, мог быть и церковным служкой. Из служки Зура Генрих сделал служку Кноопа, а уж этот-то существовал, и даже существовал в Клеббове, и нынешние ученики распевали насмешливую песенку про то, как у их учителя якобы болит живот.
Ландрат рассердился:
— И вы подбиваете детей громко петь такую пакость?
Генрих Грауманн состроил обиженную мину.
— Что значит — подбиваю?
— Вы же за это обещали детям пирог!
Генрих Грауманн слегка опустил козырек кепки и официальным тоном заявил:
— Я хочу вам кое-что сказать, господин ландрат! Если вы, как руководящее лицо, не разбираетесь в государственных делах, направленных на безопасность государства, а с армией именно так и обстоит, то это печально. Я не был ни кайзером Вильгельмом, ни Гитлером, но зато я был солдатом. И вы тоже. Разве ж мы хотели войны оттого, что были солдатами? Ну да ладно. Но этот учителишка осмеливается шпынять каждого честного солдата! И вы, как представитель власти, это терпите? Но если вы вдобавок ко всему еще и позабыли, что такое народная солидарность и сочувствие несчастным детям, то мне вас просто жаль. Это ведь значит, что вы долго-долго будете ландратом в красном правительстве. И с полным правом, надо сказать. Я велел детям петь песню про служку Кноопа, потому что это старая народная песня, а народную культуру следует беречь. Да что же это теперь делается, если такую песню люди воспринимают не как седую старину, а, наоборот, как очень даже подходящую для новых времен песню? Конечно, я это затеял. И я дам детям за это пирог. Да еще с сахарной присыпкой вдобавок, но это уж из социальных побуждений… И если я тем самым выживу из Клеббова… — Он положил руку на плечо ландрата. — Очень уж мне охота поглядеть, кто дольше выдержит в Клеббове, учитель или я! Я ведь, господин ландрат, и кайзера Вильгельма пережил, и Фрица Эберта, и Гинденбурга тоже, и даже Гитлера пережил, и Черчилля с Рузвельтом, и я уверен — переживу и тощего учителишку и коротышку ландрата! Всего наилучшего!
Это был тысяча девятьсот сорок девятый год.
VIII
Генрих Грауманн не пережил ни учителя Кноопа, ни ландрата, но зато он пережил самого себя, во всяком случае прежнего Генриха Грауманна. Правда, учитель уже собрался было бежать с поля боя, а ландрат — принять серьезные меры против старого и, по-видимому, уже неисправимого упрямца, но тут младшая дочь старика Грауманна подала учителю совет, свидетельствующий о том, что ее педагогический талант куда больше, чем у ее суженого.
— Ты должен победить старое новым, — сказала она. — Научи детей петь новые песни, которые поют в городских школах!
Она имела в виду песни Союза свободной немецкой молодежи.
Он серьезно взялся за дело и организовал в Клеббове пионерскую дружину, где вожатой стала Бригитта Грауманн. Это была первая деревенская дружина в округе. Через месяц уже ни один школьник в Клеббове не пел песню про служку Кноопа, зато в садах и в леске все громче звучало: «Средь нас был юный барабанщик…» А когда еще через три месяца в Клеббове появились белые блузы, черные юбки и брюки и синие галстуки, уже ни один ребенок не вспоминал о маршах гитлеровских времен. Старый Грауманн признал себя побежденным. Но еще долго не мог расстаться со своими солдатскими мечтами с реванше.
— Пусть-ка сперва кто другой появится, не чета этому новомодному учителишке.
И другой пришел. И хоть это был всего-навсего деревенский почтальон, но тем значительнее было то, что он принес: письмо на бланке французской военной администрации в Берлине-Фронау, и в письме этом сообщалось, что — тут пропуски между печатными словами были заполнены чернилами — сержант Фридрих Грауманн из деревни Клеббов (Германия) пал смертью храбрых в Тонкине под Хоабинем. Где это находится, Хоабинь или Тонкин, в семье Грауманнов не знали, но раз письмо пришло от французской военной администрации, значит, тут речь идет об иностранном легионе.
Или Фридрих умер во французском лагере для военнопленных? Оказалось, что Генрих Грауманн отчаянно цепляется за это слабое утешение. Кончить жизнь в лагере для военнопленных — это было почетно, но в иностранном легионе… Его сын, храбрый немецкий солдат, — сержант иностранного легиона? Он знал, что хочет обмануть себя, но в этом письме, хоть и написанном на печатном бланке, сквозь фразы о чести Франции проглядывала голая, неприкрытая правда: немецкий солдат не вернулся домой, потому что боялся своего народа! Храбрый солдат, отмеченный столькими наградами, побоялся вернуться на родину с такой страшной войны?
Старик вновь и вновь пытался найти какую-нибудь лазейку. Может быть, Фридрих не вернулся домой, стыдясь поражения? Нет, нет, и в конце концов выходило все так, как говорили учитель Кнооп и Людвиг: на войне, мол, становятся не только героями, но и… однако он даже в мыслях не мог выговорить слово, которым называли тех, кого после войны посадили в тюрьму или вздернули на виселицу. «После проигранной войны… — размышлял дальше старый Грауманн, — а ведь после выигранной войны и преступники становятся героями». И он вдруг вспомнил того орденоносного штурмфюрера, который хотел его, Генриха Грауманна, штатского, расстрелять в его родной деревне. Чем бы еще мог обременить свою совесть этот парень, не окажись его последняя жертва, прикованный цепью бык, храбрее своего хозяина? Генрих Грауманн видел штурмфюрера раздавленным, уничтоженным дикой яростью считавшейся беззащитной жертвы. А сейчас он видел своего блистательного, орденоносного сына Фридриха поверженным, тоже уничтоженным яростью считавшейся беззащитной жертвы. Тонкин — где это может быть? Генрих Грауманн повалился на диван, и тяжело вздохнул.
А тут еще его дочь Мария вдруг произнесла жестко и безучастно:
