Василь Ткачев - Дом коммуны
Ну вот, началось: Ефрейтор опять свистит носом, а камушка больше под рукой нет. Надо поискать. Нащупал, бросил. Опять тихо. Из головы не выходила Наташка, и хоть Володька старался не думать о ней, не получалось: ведь хорошо было тогда ему с ней, а все хорошее иной раз живет долго и вспоминается часто. Где она теперь? Вишь ты, и она вспомнила его, ведь сперва отворачивалась, прятала лицо. Неужели, неужели это та женщина?! Даже не верится. И Генка хорош! А еще совсем недавно лежал бревно бревном, с ложки, можно сказать, кормили и поили.
Генка — тот редкий экземпляр человека, который владеет таким нахальством, что иной раз диву даешься: откуда берутся такие? Ну вот вам свежий пример — взял Наташку за руку и повел, а она и не упрямится. Другому бы лицо поцарапала, не иначе, или оплеуху дала, а Генка только мельком глянул на нее — и все, она твоя. Не отказала, не упрямилась.
А привезли же его — вы б только посмотрели, на кого он, Генка тот, был похож! Весь забинтован, затянут в гипс, словно космонавт в скафандр. Ни пальцем, ни ногой пошевелить не может. Одна поза у него была — лежать, а его же надо и до ветру сводить, и накормить. Труп. Известно ж, дожил, что стал никому не нужен. А с ним приключилась такая история, Володька хорошо знает. Когда Генку вытурила жена, он познакомился около пивной с дядей Жорой, тот жил один в частном домике, поэтому пустил его под свою кровлю: вдвоем, сказал, нам веселее будет. Пили день и ночь. Как-то пошли за очередными бутылками спиртного, переходили улицу в неположенном месте, их и сбила легковая автомашина. Жору — раз и навсегда, а Генка выкарабкался, долго лечился в травматологическом отделении, он бы там лежал еще и еще, но, сказали, пора и меру знать. Поинтересовались, куда его отвезти надо, ведь с таким гипсом сам не пойдешь из больницы, а у него и адреса нет на языке, чтобы назвать, куда отвезти. К бывшей жене? Об этом и разговора не может быть, она и здорового его на порог не пускала. Есть, правда, у него сестра, живет она также, как и тот Жорик, последний его собутыльник, в частном секторе. Только одна надежда на сестру. Записали адрес. Что касается последнего прибежища, то сын дядьки Жоры пришел в палату, забрал ключ и пригрозил с ним разобраться, поскольку считал, будто отец погиб по его вине. Повезли, значит, к сестре. А она и дверь не открыла. Что делать? Куда девать отшельника? Доставили опять в отделение, но положили уже не на прежнее место, а в коридоре. А позже все же убрали его и оттуда. Оно и правда, ведь больница не дом для инвалидов и престарелых, здесь лечить людей надо, а такие вот, как Генка, только место занимают. Решились — и вывезли его, наконец, туда, куда сам пожелал. На железнодорожный вокзал. Там и оставили. А уже оттуда его привели под руки в подвал Дома культуры железнодорожников, а позже — сюда, в Дом коммуны, принесли и костыль, кто-то ему, бедолаге, пожертвовал. Второй раздобыли чуть позже. Так и прыгал он. А гипс снимали сами, без доктора. Не так-то просто было сорвать тот гипс. И ножовкой шаркали, и зубилом долбили, и большими ножницами подбирались под тот гипс...
Генка, кое-как освободившись от гипса, сразу не мог и шагу сделать, попробовал — и грохнулся. «Не слышу ноги, братва. Словно в невесомости она. Все тело слышу, а ноги — нет. У меня же бедро было раздроблено. Вот здесь. Штырь металлический оставили. На память. У кого магнит есть? Если не верите, то могу приложить».
Магнит ему в тот день не дали, ведь не было у них такого, откуда быть ему, магниту, а стол накрыли по случаю снятия гипса в лучших традициях подвала. Хороший стол. Богатый. А потом Генка забыл про все хорошее, что ему сделали, задирался со всеми, кто послабее, даже однажды побил Соньку, которая не то что-то ему брякнула. А это ж она, Сонька, кормила и поила всю артель почти два дня. Только такие вот, как Генка, быстро забывают доброту. Она же один день всего поработала кондукторам в троллейбусном парке и с выручкой не в контору, а сюда — шмыг. В коммуну. Каково, а? Сонька ходила с разбитым лицом, особенно досталось губам и глазу, и люди, встретившись с ней на вокзале, старались держаться подальше от такого чуда в перьях — неприятно видеть девушку, которая скатилась до такого, не то что стоять рядом. А к ней еще и подойди попробуй. Однажды и Володьке скрутила комбинацию из трех пальцев, ткнула в лицо. Сам виноват, переборщил, вообразил себя героем и ущипнул Соньку. Получай, коли такой невоспитанный! На! Володька не обиделся, он не Генка. Из-за этого Генки, как не вспомнить, чуть на улице на днях не оказались. Это ж он подбил компанию, чтобы те стырили в левом крыле, где недавно начался евроремонт, мех цемента, продав который, можно было разжиться на деньги. Ну, и попались. Не били их строители, но пришел бригадир и строго предупредил:
— Если еще хоть раз повторится такое, то, не мешкая ни секунды, вытурим всех до одного на улицу! Так и передайте всем. Поняли?
А что тут не понять. Поняли, конечно же: там, где живешь, больше ничего не брать. И тем самым не вредить соседям.
Утром Володька начал искать Наташку, но ее нигде не было. Не встретил он и Генку. Настроение был скверное, хуже и не придумаешь. Куда пойти? Что делать? Сегодня на базаре его не ждут. Побриться бы да не попить хотя с недельку, чтобы лицо приняло более-менее нормальный вид, распрямилось и посветлело, и зайти, смирив гордыню, к ребятам в редакцию или на радио, пускай бы те замолвили словечко, чтобы направили его куда-нибудь в районную газету. Там вакансий хватает. Он бы поехал. Хоть в сам Чернобыль. Хоть на край света. Лишь бы работать. Лишь бы жить, как живут, в конце концов, люди.
А пока он, Володька, стоит на остановке, от которой не отходят ни автобусы, ни поезда.
Это — конечная остановка. Чтобы выбраться отсюда, надо надеяться в первую очередь на себя. И особенно философию не разводить. Некогда. А что их, бездомных, побитых жизнью людей, совсем скоро вытеснят на улицу, неважно, украдешь ты еще тот мех цемента или нет, это факт: та, левая сторона, наступает, словно вал, на середину, и они, бомжи, отступают, прижимаются, теснятся к правой... Хотя все они понимают — это не просто вал, это наступает на них новая жизнь, обретает вторую молодость и Дом коммуны... И весь город хорошеет, преображается... И люди становятся более нарядными, с добрыми улыбками на лицах... Они рожают детей, строят жилье, шьют одежду на «Коминтерне», делают комбайны на «Сельмаше», станки на заводе имени Кирова, сладости на знаменитой фабрике «Спартак»...
Но вот однажды в Доме коммуны появился мэр города. Василий Леонидович искал Володьку и был рад, что это ему наконец-то удалось сделать. А когда он увидел рядом с ним еще десятка два людей, таких же замызганных, как и его бывший однокурсник, то, к чести Бубнова, он не растерялся и сначала распорядился, чтобы срочно подогнали сюда автобус, а только тогда протянул руку Володьке: ну, здравствуй, разгильдяй!..
Раздел 31. И опять окно...
К нему, окну, сейчас уже почти не подходит Степан Данилович Хоменок. Хочется, тянет к окну, но ему теперь радости мало — что на стену смотреть, что в оконное стекло: ослеп. Катаракта. Да, правду говоря, и нагляделся. Хватает впечатлений. Из последнего, что едва смог прочитать, так это растяжку на Доме коммуны, из которой узнал, что страна готовится к первым президентским выборам... Это известие заинтриговало.
Недавно вот Володька заходил, говорил, будто первые новоселы появились в Доме коммуны, заселяются под музыку. И рассказал старику, что он уже не живет в Доме коммуны. Приехал как-то мэр, загрузил всех в автобус и прямым ходом в баню. А потом нарядил всех в какую-то спецовку и разместил под городом в деревне — там всем места хватило. Как и работы. В основном на фермах. Прикрепил и нарколога к ним. Девушку. Да такую, что хочешь не хочешь, а ноги сами топают в местный фельдшерский пункт. Вот так-то, Данилыч! «Я ж говорил, что у меня мэр друг, а ты не верил. А?» Что же касается Дома коммуны, то те хитро делают, мудрецы этакие: одну сторону реставрируют понемножку, будто крадучись по минному полю, осторожно, не спеша работают, и сразу — хоп, заселяют, словно боятся, что кто-то опередит, отнимет у них то жилье.
Что за птицы будут те новоселы? Какого полета? Хотелось бы глянуть на них Хоменку, хотелось бы, однако не глянешь, не фарт: отглядел свое, как и отходил на этом свете. Да и что ему теперь до них, тех людей, не соврать если? Свое бы разгрести…
Степан Данилович Хоменок смирился, пожалуй, со всем, что происходит в последнее время с ним и вокруг него. И когда где-то бродит его Петька и не является ночевать, то он и рад, что его нет дома.
И с тем смирился, что больше не вернется в Дом коммуны. Да и кто из прежних жителей вернется теперь туда? Кто их пустит? Да и зачем, с какого форсу, туда-сюда шастать? Назад хода нет. Откоммунарили. Каждому овощу — свое время. Если и встретятся они, бывшие соседи, то известно где...
