Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 2
— Неправда! — с отчаяньем отбивалась Женя. — Там была любовь!..
— Нет, — Лида крепко зажмурила глаза и с улыбкой покачала головой, — она его не любила. Это я хорошо знаю. Ей даже и не казалось, что она любит. Из писем видно. Он мне все ее письма показал. Если человек сам себе внушает: «Полюби, да полюби же…» Разве так можно?
Это была правда, против которой Женя не нашла что ответить. Тем более, что она и сама считала Марину способной на всяческие усложнения простых вопросов. Но, признав свое поражение. Женя, как и полагается побежденному, невзлюбила своего победителя. Оставалось отступить не теряя достоинства. Этого она еще не умела делать. Ей-то не приходилось отступать от собственных убеждений. Ее собственные желания всегда были ясны и непоколебимы.
Прежде всего необходимо улыбнуться как можно небрежнее. Это она умела. У нее была богатая палитра улыбок, заученных еще в студии. Но одно дело в театре, где играешь чужие чувства, а когда тебе по-настоящему наступят на ногу, попробуй-ка тут высокомерно улыбнуться!
Ее выручил Тарас. Он неожиданно появился в дверях. Женя и Лида рядышком сидели на тахте. Обе красивые, румяные, улыбающиеся. Тарас, по простоте своей считавший, что если человек улыбается, то должно быть все хорошо, с удовольствием отметил:
— Подружились…
— А как же, — поспешила ответить Женя и, услыхав стук в дверь, с явным облегчением сказала: — Вот еще кто-то пришел.
И поспешила навстречу новым гостям.
Пришла Аннушка. Торопливо раздеваясь, она сказала, что Комогоров сейчас придет. Сидит у него шофер Баринов, какое-то срочное дело у него. А скорей всего просто он выпил и хочет поговорить.
— Опять задурил, — вздохнул Виталий Осипович.
Тарас сказал:
— Какой-то он ожесточенный. Просил на биржу взять.
— В чем дело, не пойму, — начал Виталий Осипович, но Женя перебила его, спросив:
— А вы, оба, хоть поговорили с ним? Так просто человек не задурит. Должна быть причина.
— У нас тысячи людей, — назидательно сказал Виталий Осипович, и снова Женя перебила его гневным вопросом:
— И все дурят?
— Ну, не все, конечно. С шоферами это чаще бывает, а вот монтажники, например, — спокойные дяди…
— В том-то и дело, — запальчиво сказала Женя. — У человека, кроме специальности, еще и душа есть. Как-то вы забываете об этом. И не всегда можно объяснить, почему вдруг человеку делается плохо. Не все поддается объяснению.
Сейчас Женя была убеждена в своей правоте и, говоря так, она как бы брала реванш за недавнее поражение. Пусть та, ясноглазая, что стоит рядом с Тарасом, учтет это. Вообще надо бы повидать Мишку, поговорить с ним. И Лина с тех пор, как пошла работать на биржу, не заходит.
Виталий Осипович и Тарас напали на Женю. Она храбро отбивалась. За нее вступились Лида и Аннушка. Все они сбились в маленькой передней и кричали до тех пор, пока снова не постучался в дверь запоздавший гость. Это был Гаврила Гаврилович Иванищев.
Выпростав из-под плаща-накидки руки, он сбросил мокрое одеяние. Белым платком вытер бороду и слегка растрепанную черную с проседью львиную шевелюру. При этом он не переставал говорить звучным своим голосом:
— Стоя за дверью, можно подумать, что вы уже пропели ритуальную песню «Шумел камыш» и сейчас сводите личные счеты. Такой у вас шум. Моя благоверная все еще гостит у сына. Так что принимайте бобыля.
После этого он поздоровался со всеми по-своему, как умел только он один: очень учтиво и вместе с тем как-то особенно по-дружески. Дамам он поцеловал ручки. Женя приняла это как должное, Лида выдержала, но смутилась, а растерявшаяся Аннушка отдернула руку.
Гаврила Гаврилович сказал, что у него есть подарок для Жени. Книжечка «У нас в тайге». Шел мимо книжного магазина и купил. Кажется, автор вам небезызвестен. Григорий Петров.
— Гриша! — воскликнула Женя, благоговейно принимая книгу. Глядя на нее с умилением, словно сам Гриша, чумазый паренек из тайги, стоял здесь, она счастливо засмеялась, повторив: — Гриша!
ЖЕНИНЫ ТЕТРАДИ
Женя уехала. Проводив ее, Виталий Осипович вернулся домой и вдруг понял, только сейчас понял, что такое одиночество.
Солнце долго плавилось в дальних облаках, окрашивая все вокруг в горячие тона пламени. Величественные корпуса комбината, стройные ряды незаконченных домов, улицы, сбегавшие к реке, и сама река — все было охвачено жаром этого необъятного пламени. Потом, когда солнце скрылось за далекой зубчатой стеной тайги и все побледнело вокруг, наступила майская ночь.
Таежная майская ночь, похожая на день, лишенный красок дня, и совсем уже не похожая на ночь.
Не зажигая огня, Виталий Осипович ходил по комнатам и тосковал. Здесь еще, казалось, не выветрилось самое дыхание Жени. Любая вещь напоминала о ней, и он боялся нарушить то очарование, которое придавало всему, ее присутствие.
Вот скатерть на столе, постланная ее руками, полотенце, брошенное на стул, — это она забыла убрать его. Пусть лежит, как брошено. Вот диван, которому сегодня не суждено превращаться в кровать: к чему — все равно сегодня не уснуть.
Он открыл шифоньер. На него пахнуло запахом сухого дерева и духов. Здесь висел его выходной костюм и ее зимнее пальто. В другом отделении, где запах духов ощущался сильнее, лежали стопки его белья, на верхней полке ее старая зеленая шляпка, которую она так и не надела ни разу, пока жила здесь, и какие-то тетради, очень потрепанные, с загнутыми углами.
Взяв кипу тетрадей, он подошел к окну и открыл одну из них. Это ее студенческая тетрадь. Крупным почерком записаны отрывки лекций по стройматериалам, и вдруг на целую страницу рисунок платья, а на обороте этой страницы — стихи и снова лекции.
Он растроганно улыбнулся. Женя! Она не умеет противиться своему настроению. А вот еще запись. Какой-то афоризм: «Только тот любит, у кого светлеет мысль и укрепляются руки от любви». Черн. «Что делать». Все это Женя подчеркнула и подтвердила своим крупным, откровенным почерком — словно сказала, торжествующе глядя на того, кому доведется прочесть: «Это очень верно!»
— Это очень верно, — согласился Виталий Осипович, — но почему она сказала это с таким опозданием?
А он-то ломался перед ней столько лет. Воображал, что, лишая себя и ее всех радостей любви, помогает ей. Он боялся, что она способна из-за любви забыть все на свете: свой долг, свое призвание, свое назначение в жизни. Дурак. Портил жизнь себе и мучил ее, которую любил. Этого даже себе нельзя простить. Он думал: работа есть работа, — и отодвигал любовь в сторону. Ну и глупо! А она записала: «Светлеет мысль и укрепляются руки от любви».
Он виноват перед ней именно в том, что не сумел дать ей то счастье, какого она требует. Пусть ее мечты о любви и счастье наивны, чисты и плохо увязываются с жизнью. Он — работник, строитель, он не привык много думать о своем благополучии и личном счастье. Он просто не знает, что это такое, и никогда не знал.
Раньше, размышляя о Жене, он надеялся, что вот явится она и приведет счастье в его дом. Но все вышло иначе. Оказалось, что никто не получает счастье в готовом виде, его надо вырастить самому и постоянно заботиться о нем, отдавая этому все свои силы и помыслы. Оказалось, что она не ограничивает семейное счастье стенами своего дома. А он об этом просто не удосужился подумать.
Ему казалось, что он делает все, чтобы она была довольна.
Он старался оградить ее от всех своих дел, и в этом состояла его ошибка. Он до сих пор не понимал этого. Он был убежден, что если в жизни совершаются процессы, еще нам не подчиненные, то их надо заставить работать на нас. Мы — это народ, партия. Они уполномочили его подчинять себе все процессы и повелевать ими для блага страны. Здесь он был беспощаден ко всему, и к самому себе в первую очередь. Это не все понимают, обвиняя его в жестокости и беспощадности.
Если бы раньше у Виталия Осиповича нашлось время продолжить свои думы о семейном счастье, он, наверное, понял бы, чего от него требовала Женя. Но времени у него никогда не было.
Неожиданно для себя он уснул. Лег на диван и проснулся, когда окна уже розовели от ранней зари.
Майская ночь, короткая, как вздох, кончилась.
Он умылся, съел приготовленный Женей последний завтрак и вышел из дому, думая об ошибках своей любви. Но едва он дошел до первого строящегося дома, как заботы навалились на него со всей своей силой, вытеснив все посторонние мысли.
К нему подходили техники, бригадиры, рабочие, шоферы. Все говорили о делах, напоминали, требовали и даже грозили. Он любил требовательных, горячих людей. Они могли, не взирая на служебное положение, орать на него, даже употреблять слова, не входящие ни в один словарь. Им все прощалось за их хорошую работу. Но если бездельник пробовал поднять голос, то обычно на этом и заканчивалась его деятельность на стройке.
