Лев Александров - Две жизни
2 ноября 1944
Моя родная!
Вчера смотрел новую американскую кинокомедию "Магараджа в Голливуде". Мало содержания и много смеха. Песенки хороши. Теперь я на несколько дней спасен от скуки. Достал толстый том статей и очерков К.Тимирязева. Здесь очерки о Пастере, "Наука и этика" и др. Несмотря на некоторую механистичность, он мне нравится. Он слишком эмпирик, чтобы я полностью с ним был согласен, но большинство мыслей верны и глубоки. Правда, обычно эти мысли не его, а цитированы. Очень верна мысль о том, что нет так называемой "прикладной науки". Есть лишь частные выводы настоящей науки, которая и должна быть единственной целью, а "остальное приложится". Когда ученые начинают заниматься только прикладной наукой, они не достигают своей цели, т. к. надо иметь что прикладывать. Также мне нравится его отвращение к философии. Действительно, — это уже я говорю, — что такое философские проблемы? Это или вопросы об общих причинах, на которые наука еще не может ответить, или вопросы о цели, вообще не имеющие смысла. Таким образом, наука, научившись отвечать на «общие» вопросы, заменяет философию, которая на эти вопросы ответить не может. Право на самостоятельное существование имеет лишь философия типа Ницше, выражающая субъективное отношение к действительности. Философ "выдумывает свое я" и не мешает другим выдумывать по-своему. Эти статьи производят на меня большее впечатление, чем "Диалектика природы", уже потому, что они не догматические. Умиляют и раздражают его наивные рассуждения о моральном прогрессе, о "демократизации науки", о науке, "призванной облагородить человеческие инстинкты" и т. д. У Тимирязева плохая манера писать о деятельности ученого, как о безмятежности, покое, бесстрастности… Правда, он больше популяризатор, чем ученый. Я не могу судить об этом, но мне кажется, что работа ученого — сплошная авантюра. И когда читаешь такие книги, грустно становится: уже 23 года, а еще ничего не знаю, не умею. Напрасно думают, что при современном развитии науки можно быть лишь узким специалистом. Наоборот, современное состояние науки требует универсалов. Надо знать очень многое, потому что, к сожалению, нельзя знать все. А три года уже вычеркнуто. Вот и все, что мне хотелось написать сегодня. Целую. Б.
3 ноября 1944
Я продолжаю читать сборник Тимирязева. Прочел совершенно изумительную статью Гексли "Эволюция и этика". Впервые вижу, чтобы можно было так писать об этике: просто, глубоко, верно. Как мелочны кажутся рассуждения в "Диалектике природы" о том же Гексли. Там приклеивают ярлыки, делают из простых вещей "мировые законы". Я вижу теперь, что там мало оригинального, и к тому же все плохо сформулировано. Вообще говоря, мне грешно жаловаться: я веду жизнь обеспеченного и незанятого молодого человека в буржуазном обществе. День проходит примерно так. Просыпаюсь, когда проснусь (часов в 8). Затем до завтрака и после завтрака до обхода врача (11–00) читаю. Если врач назначает на перевязку, иду на перевязку, если нет, сразу одеваюсь и ухожу в город, где провожу время часов до четырех в одном из кафе, которых здесь, хотя городишко крохотный, множество. В кафе играю в шахматы с румынами, болтаю, пью кофе. А так как платит за все проигравший, а румыны играют плохо, то они и платят. Очень удивляет одна черта. Спекуляция здесь развита поразительно: в самом шикарном магазине торгуются и с не знающего цен запрашивают вдесятеро. За деньги можно получить от них все, что хочешь. Но в кафе или в ресторане, где не платят кельнеру, а просто оставляют деньги на столе, никогда не обманывают. Принято за каждую партию в шахматы платить особо. Никто не следит, сколько партий сыграли, но деньги оставляют честно. Потом иду домой обедать, если кто-нибудь из приятелей не затащит в ресторан. Вечером или читаю, или в кино, или просто ничего не делаю. Но от длительной такой жизни можно сойти с ума от тоски. Приятелей у меня множество. Почему-то я заслуживаю доверие и дружбу людей темного прошлого — воров, бандитов. А их много среди раненых. Они рассказывают мне свои жизни, а это интересно. По-моему они принимают меня за своего, потому что я их не боюсь, держусь спокойно, как только начал вставать с койки, отлупил одного сукиного сына, который начал ко мне приставать. Это один из тех неприятных людей, которые кричат, что они нервны, они три года воюют (как будто остальные не воюют), трясутся (искусственно), думают, что им все позволено, и по любому поводу пускают в ход кулаки и ножи. Так проходит моя жизнь здесь. Целую. Б.
10 ноября 1944
Моя родная! Впервые я имею возможность наблюдать длительное время в более или менее мирной обстановке своих коллег: я лежу в офицерской палате, где около 30 коек. Наблюдения на передовой не идут в счет: там люди заняты делом, и близость смерти накладывает некоторый отпечаток на взаимоотношения. Особенно интересно смотреть на пьяных. Совсем пьяных. У пьяного человека всегда утрированы основные черты характера. Сам я пью, почти не пьянея, и поэтому имею счастье изучать характеры. Очень неутешительное занятие. Какой скучной, пустой жизнью живут они! У большинства имеются две-три мысли, взятые из личного опыта или вбитые извне. При любых разговорах на общие темы вставляются эти мысли. Пример такой идеи: "В отдельной части служить легче, чем в обычной". И все. Они страшно любят спорить. Спорят по любому поводу, спорят бестолково, глупо, не слушая противника и, очевидно, не понимая, что хотят доказать. Я знаю, почему они любят спорить: чаще всего в споре слышишь самовосхваления — "Я такой человек…", "Тебе жить до седых волос, чтобы увидеть, что я видел" и т. п. Они страшно обидчивы, причем обижаются не на то, на что обиделся бы я, а на отдельные слова, на которые принято обижаться. У нас дня не проходит без драки. Драки глупые и жалкие, потому что они же раненые. Все это тем более удивительно, что если поговорить с каждым отдельно, то после многих трудов почти всегда откапываешь индивидуальность, то интересное и «свое» лицо, которое есть у каждого человека. Но это настоящее «я» спрятано так глубоко, что они сами не знают о его существовании. А если знают — стыдятся, как стыдятся вообще всех искренних человеческих чувств. Мне хотелось бы подробно рассказать о некоторых, но это как-нибудь потом. Я и так надоел тебе своей болтовней. Ничего не поделаешь — скучно. Целую. Б.
11 ноября 1944.
Моя родная!
Сегодня была перевязка. С ногой все в порядке. Часть раны уже совсем закрылась, так что дней через 15 и выписываться можно. А я все занимаюсь наблюдениями. Как они легко раздражаются, и какое у них болезненное самолюбие. Они все знают и обо всем судят. Как стараются показать свое превосходство, и как в то же время что-то общее, стадное закрывает их настоящую индивидуальность. Внешне они очень похожи. Интересы одни, вернее, их отсутствие. А на самом деле бесконечно разнообразны, но они сами об этом не догадываются. Как интересно сбрасывать с человека внешнюю корку грязи и открывать за этим его собственное «я». Это очень легко. Надо только уметь слушать. Сперва можно только делать вид, что слушаешь: он сам сбрасывает грязь и незаметно добирается до настоящего. Оно не всегда интересно, это настоящее, но иногда очень. Ты не думай, что я отношусь к ним свысока. Я прекрасно понимаю, что драки, грубость, пьянство, разврат, ссоры — результат безделья, скуки, пустоты жизни. Я сам могу быть таким же, но не люблю. Хотя и бываю. "С волками жить…". Но это плохая пословица. Надо быть человеком. Ты не думай, что я всегда "такой умный". Нет, обычно я просто живу, смотрю. Прости, если надоел. Целую. А людей очень много хороших и интересных. Б.
12 ноября 1944.
Моя родная! Уже середина ноября, в Москве, наверное, холода, а здесь тепло. Дожди, пасмурно, но тепло. Вчера читал один из номеров журнала «Знамя». Он весь наполнен военными повестями, очерками, рассказами. Очерки еще можно читать, особенно если они описывают операции в "мировом масштабе", с высоты штаба Армии или Фронта. А художественные произведения я не мог читать без раздражения. Вот, например, повесть Либединского «Гвардейцы». Человек пишет все время непосредственно о боях, о переднем крае, где, очевидно, ни разу не был. Раздражает все: и неверное употребление военных терминов, например, танковый «дивизион», вместо «батальон». И невероятные эпизоды. И общая, абсолютно неверная картина боя, где все, от командира до солдата, ясно представляют себе обстановку на большом участке, где все совершается по плану, где связь безукоризненна, и все согласовано до мельчайших деталей. Раздражают и вызывают смех такие эпизоды: в роте чрезвычайное происшествие — боец в атаке потерял штык от винтовки. Его судят чуть не трибуналом. Автор не знает, что на поле боя этот боец мог подобрать десяток целых винтовок, а не только штык. Зачем люди пишут о том, чего не знают? Не видел войны — не пиши о ней. Нельзя писать художественные произведения о войне во время войны. Нога у меня постепенно заживает. Хожу свободно, но не очень долго. Рана еще не закрылась. Целую. Б.
