Лев Александров - Две жизни
В начале сорок третьего выпустили меня младшим лейтенантом — и в маршевую роту на Западный фронт. Нас было человек тридцать, я старший.
У продпункта в Калуге встретил Инну. Она там служила старшей медсестрой во фронтовом госпитале. К вечеру уже сам не свой, пьяный без вина. Собрал свою команду, раздал документы, добирайтесь, ребята, я догоню. Не догнал. Явился по назначению через неделю. Трибунал: дезертирство в военное время. Долго со мной не чикались, объявили приговор, — высшая мера.
После зачтения приговора отвели в соседнюю комнату. Там уже ждал майор из Госбезопасности, мужик лет тридцати, образованный. Говорил вежливо, сухо, по-деловому. Объяснил, что по ходатайству органов мне могут заменить условно высшую меру на десять лет с направлением в штрафбат до первого ранения. После ранения восстановят в звании. А «условно» потому, что я должен подписать некий документ. Текст занимал две страницы. Я его хорошо запомнил, хотя и мало что соображал тогда. Согласно этому документу я становился секретным сотрудником органов государственной безопасности с обязательством докладывать их представителям в частях, где буду служить (то есть Смершу), об антисоветских высказываниях, о настроениях солдат и офицеров и о многом другом, сам понимаешь. Я должен также выполнять любые конкретные распоряжения офицера Смерша. Эта моя деятельность не будет влиять на прохождение службы, на получение очередных званий и должностей, о ней никто не будет знать, кроме органов. При переходе в новую часть я обязан в течение пяти суток вступить в контакт с представителем Смерша. В случае попыток уклониться от принятых на себя обязательств, а также в случае разглашения их тайны, приговор о высшей мере автоматически вступит в силу.
Документ я, конечно, подписал. В штрафбате опять отделался легким ранением. И начал служить. Старался как можно чаще менять места службы, надеялся — потеряют. Сам ни разу не доложился, но всегда дня через три меня вызывали. Вступил в партию, из кожи вон лез, ордена и звездочки зарабатывал. Наконец, в предыдущем полку, я там, как ты, ПНШ-2 был, не вызвали. Потеряли. На всякий случай драку устроил, я тебе рассказывал, перевели сюда. Здесь пока Травин молчит, но я не обольщаюсь, когда-нибудь найдут. Мне теперь бы ранение потяжелее схватить, чтобы в госпиталь на полгода, а там и война кончится. Или героя. Как думаешь, героя не расстреляют?
Глава XI. БОРИС
1. Некоторые письма из архива Елизаветы Тимофеевны Великановой.
2 октября 1944
Моя родная!
Прости меня за бессвязное письмо, но я уже два дня как сумасшедший. Позавчера был убит Саша. Ближе и лучше друга у меня не было. В разведке он попал в засаду, был окружен немцами, отстреливался до последнего патрона, а потом его и солдата, который был с ним, схватили и расстреляли. Их нашли через два часа, когда взяли город Неготин в Югославии, на окраине которого он погиб. В этом городе ему будет стоять памятник. Мама, ты не представляешь, что это был за человек. Больше ничего не могу писать. Борис.
4 октября 1944
Моя родная!
Извини меня за ложь. Теперь я решил написать правду. Думаю, что война для меня кончилась. 30 сентября, в том же бою, в котором погиб Сашка, но на час раньше, я был ранен в ногу пулей навылет. Так как кость не задета, то я думал, что речь идет о двух неделях, и даже не лег в госпиталь, а лежал при части. Но рана, а особенно сильный ожог — выстрел был с близкого расстояния — оказались очень паршивыми, началось гниение. Сегодня ложусь в госпиталь. Возможно, отнимут ногу до колена, а может и нет. Но как бы там ни было, дело идет о месяцах. Постараюсь попасть в Москву, так что скоро мы увидимся. Не огорчайся, родная, думаю, что ногу не отнимут. Писем мне не пиши: пока некуда. Кстати, имей в виду, что я курю теперь больше, чем папа. Не волнуйся, жди. Целую. Борис.
5 октября 1944
Моя родная!
Можешь вполне успокоиться. Моя нога останется при мне. Валяться мне еще придется прилично. Я лежу в первом госпитале. Очевидно, на днях эвакуируют дальше в тыл. Я приложу максимум усилий, чтобы в результате попасть в Москву. Думаю, что удастся. Итак, я начинаю свое странствие. Вот мой багаж: полевая сумка (немецкая), пистолет (немецкий), две пары шерстяных носков (немецкие). Одет: сапоги (немецкие), шинель (болгарская), плащ-палатка (болгарская). Вполне хватит. Чемодан с бельем, всяким барахлом подарил: я и сам с трудом передвигаюсь. Пока я лежал в тылах полка, мои разведчики принесли мне семь штук часов, но я их уже раздарил. Вряд ли я снова попаду в свою часть. Меня это не огорчает, так как Сашка убит. Здесь лежать довольно безмятежно. Кормят хорошо. Занимаюсь главным образом тем, что курю, благо еще осталось штук двести сигарет. А потом, ко мне ходят другие раненые из нашей части, которые лежат здесь и могут ходить. Вот и все. Не волнуйся. Целую. Борис.
7 октября 1944
Моя родная!
Я уже во втором госпитале. За окном широкий, медленный, как его называют болгары, "Белый Дунай". По нему пароходы ходят до Одессы. А от Одессы трое суток поездом — и Москва. Отсюда я уеду завтра. Вчера прочел "Философию этики" по-болгарски. Очень интересно, но много неполного и неверного. Очевидно, такие сложные вещи, как причины и законы человеческого поведения, объяснить полностью нельзя. Но об этом я поговорю потом. А сейчас всего хорошего. Борис.
8 октября 1944
Моя родная!
Сегодня или завтра утром уезжаю на сан-поезде отсюда. Вероятно в Россию. Вчера была перевязка, и доктор сказал, что это дело не меньше, чем на два месяца. В общем мне бы только попасть в Одессу. Со мной вместе один раненый летчик, и он устроит нас обоих на самолет до Москвы. А в Одессу мы попадем во что бы то ни стало, если не довезут, сами доберемся. Плохо то, что мы оба не можем ходить. Итак, жди. Если не приеду, значит придется ждать довольно долго, пока не вылечусь окончательно. Поживем — увидим. Б.
15 октября 1944, г. Тульча, Румыния
Моя родная!
Мне не везет. Проехал две страны и на границе России лег окончательно в госпиталь. Дальше меня не повезли, а добираться самостоятельно я еще не могу: на костылях далеко не уйдешь. Лежать мне здесь месяца полтора, так что можешь написать пару писем. Лежать довольно скучновато, но в общем неплохо. Даже книги есть. Война кончается, так что жди. А пока — лежу, читаю, курю.
Б.
17 октября 1944.
Лежу, читаю, курю. Прочел "Блуждающие звезды" Шолом-Алейхема. Очень хорошо. Скоро будет нечего курить — сигареты кончаются. Пишу небольшую вещицу, вроде поэмы. Надеюсь привезти ее домой сам. Если нет — пришлю.
На другой день. Вчера вечером прочел биографию Спинозы. Довольно интересно. Он считал, что истинное счастье человека заключается в искании и познании истины, т. е., говоря по-нынешнему, в научной деятельности. Это неверно. Здесь все зависит от темперамента. Всякая работа, всякий образ жизни, наслаждения, которые полностью захватывают духовные и физические силы человека, создают счастье. Во время боев, непрерывно рискуя, при предельном напряжении всех сил я был счастлив. Почему курить приятно? Никотин заставляет сердце биться быстрее, ты возбужден, возникает искусственное волнение, а это наполняет жизнь. После одного боя в Бессарабии, когда мне пришлось не с далекого расстояния, а в упор, т. е. почти расстрелять, нескольких немцев, наступила реакция, подавленное настроение, нечто вроде угрызения совести. Но после полумесячной передышки мне опять захотелось в бой. И когда где-то наши воюют, а я сижу в тылу, мне завидно. Это абсолютно то же самое, как когда азартный игрок не может спокойно смотреть на игру: руки чешутся и хочется поставить. Но теперь, когда я уже три недели живу в спокойной обстановке, читаю, пишу, — мне страшно не хватает умственной работы, настоящего дела. Ты знаешь, моя родная, что скоро мой день рождения. Мне будет 23. Это ужасно много. Я столько времени потерял. Но я не жалею. Я увидел три страны. Я прошел Румынию, Болгарию, Югославию и имел глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Я лучше узнал людей и себя. Я никогда не смогу жить спокойно: мне надо, чтобы что-то захватывало меня целиком. Потом я узнал, что я ничего не боюсь. Это не хвастовство. Я узнал настоящую дружбу. Я понял теперь, что те, кого я раньше считал друзьями, даже С.Л., — просто приятели, что настоящая дружба явление гораздо более редкое, чем настоящая любовь. Сашка был настоящим другом и исключительным человеком. Когда-нибудь я расскажу тебе о нем подробнее.
Нога моя потихоньку заживает. В последние дни стал опять плохо слышать на правое ухо. Дело в том, что, — я тебе не писал в свое время, — на "Малой земле" у Днестра я был контужен снарядом и тогда временно потерял слух на одно ухо. Потом прошло, но не совсем. Вот и все мои новости. Целую.
Б.
19 октября 1944
Моя родная!
Вчера я написал тебе большое письмо. Боюсь, что ты не так меня поняла. Война страшная, жестокая вещь. Она противна человеческому разуму и унижает человеческое достоинство. Но азарт боя, желание риска не связаны с рассудком. Это просто жажда полноты жизни, напряжения духовных и физических сил. Я не вижу большой разницы между смертельным риском, игрой в очко и решением захватывающей научной проблемы. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Думаю, что нет. Наверное, я сумасшедший, и мне воевать нельзя. Сашка тащил меня после ранения, ругался и говорил, что больше меня не пустит в бой, а сам полез. Больше этого не будет. Война кончается. До сих пор мне везло. Повезет и до конца. Целую. Б.
