Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Писатель и слава взаимно увлечены, переживают бурный короткий роман.
И третий случай – самый редкий. Слава влюблена в него по уши, а он не обращает на нее ни малейшего внимания. Это – Светлов.
Марк Соболь рассказывает, как Михаил Аркадьевич вручил ему свою новую книжку стихов. Соболь раскрыл ее и похвалил портрет. Светлов удивился:
– Как, она с портретом?
Оказывается, сам он еще ее не раскрывал.
Однажды у него в комнате я стал рассматривать
«Вечернюю Москву» и увидел рецензию на постановку его пьесы-фантазии «Любовь к трем апельсинам». Я сказал:
– Здесь о вас пишут.
– Да, мне говорили, надо будет прочитать.
Все знают слова Станиславского: любите искусство в себе, а не себя в искусстве. Но такого спокойного отношения к себе в искусстве, как у Светлова, я не встречал ни у кого.
Каждый человек является чем-то. Но очень важно и характерно не только то, чем он является, а еще и как он относится к тому, чем является. Мало иметь достоинства – надо еще, чтобы они не вскружили голову обладателю.
Светлов владеет талантом быть самим собою, талантом естественности. И скромности. Причем здесь тоже возможны разные случаи. Скромность бывает демонстративная- человек с вызывающим видом уходит в тень, даже шумно убегает, чтобы на него скорее обратили внимание; скромность расчетливая, бьющая на эффект, вкрадчиво-выжидающая, провоцирующая и нервно изнемогающая от нетерпения.
Михаил Аркадьевич – действительно скромный человек, во всей изначальной прелести этого слова.
Вечером того же дня рождения, подходя к его квартире на Аэропортовской, я еще издали почувствовал, что там масса народу. Из окна кухни-комнаты на первом этаже выглядывало столько людей, что даже здесь, во дворе, чувствовалось, какая там давка. Я вошел, с трудом пробрался к юбиляру. Кругом все шумит, все дышит им, а он, с неопределенной улыбкой, лучиками морщинок у глаз, неуловимо печальный и уловимо добрый, как бы только наполовину присутствующий, о чем-то задумавшийся, ходит, улыбается всем и никому в частности.
Кто-то надел ему на шею заграничный галстук с игривой девицей, но даже это на нем выглядит мило и остроумно.
Этот человек, к которому не пристает ничто – ни сплетня, ни пошлость, он, как его зовут почти все, «Миша» 1* – мишень, в которую нельзя выстрелить. У него ничего нельзя отнять – он ничего не домогается. Ему нельзя ничего придать – с него и так хватает.
…Прибывают новые гости. Все роится, целуется с Михаилом Аркадьевичем, шепчется, пьет, поздравляет. Невозможно сконструировать из гостей хоть какое-нибудь литературное направление: Александр Бек, Ярослав Смеляков, Сергей Михалков, Римма Казакова, Михаил Луконин, Константин Ваншенкин, Виктор Гончаров, Георгий Радов, Василий Сухаревич, Константин
1* Одному молодому поэту, называвшему его Мишей, он сказал: «Ну к чему такие церемонии? Зовите меня просто Михаил Аркадьевич».
Лапин, актер Семен Гушанский – это ни во что не складывается, ничем не объединяется, кроме любви к Светлову.
Сам он говорит мало. Но каждый раз после его реплики- смех, и сразу переходят к новой теме, эта уже исчерпана. Светловская реплика напоминает веселый звоночек: когда печатаешь на машинке, он сигналит, что надо переходить на следующую строку. Так строится общий разговор: тук-тук-тук… дзинь!
– Вы знаете, я прочитала последний роман Н. Такой кошмарный язык, такой язык…
– Перевод с говяжьего.
Спорят о критике, который пишет весьма строго, брутально.
– А, он же считает, что недостатки других – это его достоинства.
О двух маститых литературоведах:
– Когда я их читаю, никак не могу понять, стоит ли мне читать книги, о которых они пишут. Все равно что по котлете представить себе, как выглядела живая корова, из которой эта котлета сделана.
Кто-то жалуется на безденежье.
– А у меня остался единственный рубль. Хочу сходить в нотариальную контору – снять с него копию.
Заходит речь о поэте, переставшем писать стихи, но занявшем крупную должность.
– От него удивительно пахнет президиумом…
Говорят о прозаике Н. Тут Светлов произносит совершенно загадочную фразу:
– Уверяю вас, он вовсе не такой дурак, каким он вам покажется, когда вы его хорошо узнаете.
Михаил Аркадьевич – неиссякаемый источник смеха, экстракт веселья,. А когда остаешься с ним один на один и спрашиваешь, как жизнь, настроение:
– Не важно. Так… Не особенно.
Очень тонкая перегородка отделяет его смех от невеселого. К людям он, как луна, обращен одной стороной. Но есть и другая, обратная.
…Время идет, но ряды гостей не редеют. Это не обычное застольное сборище, а скорее медленное шествие- уходят одни, появляются другие. «Поток приветствий» так силен и неиссякаем, что дверь уже не запирают – не имеет смысла.
Трудно представить себе, какое количество похвал, комплиментов, а главное – признаний в любви и симпатии падает на одну светловскую душу. Но сам он относится к этому спокойно. Когда кто-нибудь берет уж слишком высокую ноту восхваления, юбиляр сейчас же перебивает его шуткой, после чего высокопарность уже невозможна.
Тут мне придется извиниться перед читателем. Я хочу привести стихи, которые я в тот день преподнес Светлову. Мне хотелось передать отношение самого Светлова к своему юбилею.
Когда большинство гостей разошлось, я прочитал эти стихи Михаилу Аркадьевичу, и он сказал, как всегда, немножечко нараспев: «Ничего» (ударение не на последнем, а скорее на первом слоге).
Стихи эти написаны как бы от лица Светлова:
ПЕРЕЖИВЕМ И ЭТО…
К моему 60-летию
Я прочел случайно в «Литгазете»:
у меня шестидесятилетье.
В нашем клубе, в новом светлом зале,
просто давка среди бела дня.
Все кого-то дружно лобызали,
подхожу и чувствую: меня…
Критик, убеленный сединами,
сыплет превосходно степенями:
как легко я побеждал преграды,
от прямой не отходил нигде,
следуя от станции Гренады
до Каховки – далее везде.
Уточнил, что зрел я, но,не стар
(старым не бывает юбиляр).
Я, духовной жаждою томимый,
убежал от этой пантомимы.
Выхожу один я на дорогу,
и дорога кажется светлей.
Все, друзья, проходит понемногу,
кончится и этот юбилей.
Спустя какое-то время после этого дня рождения я позвонил Светлову: завтра будет вечер, мне поручено «вступслово», а я обнаружил, что у меня нет мыслей. Не может ли он как-нибудь помочь? Он переспрашивает:
– Чего нет? Мыслей?
Как будто я требую чего-то страшно дефицитного.
– Вы многого хотите.
– Как у Гоголя: «Не по чину берешь»?
– Ну ладно, приезжайте. Я отпущу вам вне очереди парочку моих волшебных мыслей.
И вот начинается консультация. Я говорю, что хочу вкратце наметить его творческий путь.
Он морщится:
– Никаких творческих путей.
Тогда я неуверенно предлагаю:
– Может, дать ваш писательский портрет?
– Никаких портретов.
– А как?
Он приветливо улыбнулся:
– Вот так.
Светлов вообще всегда с ходу отвергает, когда предлагают что-нибудь напрашивающееся само собой.
В начале 1963 года он писал по поводу своего предстоящего шестидесятилетия и пятидесятилетия Смелякова:
«Я совсем не убежден в том, что эти два исторических события будут отмечены всенародными празднествами. Все будет протекать нормально. Ни один ребенок не заплачет, ни один милиционер не дрогнет. Ни один автомобиль не забудет, что он двигатель внутреннего сгорания. Поэты часто об этом забывают» («Литературная газета», 8 января 1963, № 4).
Пророчество оправдалось: в день его юбилея дети не заплакали и милиционеры не дрогнули,- но большой зал Центрального дома литераторов превратился в огромный зал горения, внутреннего сгорания, любви к поэту.
Если счастье в том, чтобы быть любимым,- Михаил Светлов был одним из самых счастливых людей. Но только в этом случае.
В январе 1964 года, на шестьдесят первом году жизни, Светлов слег. Пришла, вернее – обнаружилась, болезнь, тяжелая, безнадежная. Она не сразу отнимет у него жизнь, но будет долго играть с ним, как кошка с мышкой.
Еду к нему в загородную больницу, уже зная диагноз- рак. Хочется верить, что это ошибка, что он будет здоров – он, которому нет никакой замены, никаких синонимов.
Высокое, светлое, торжественное и печальное здание. Седьмой этаж. Комната 779. Михаил Аркадьевич лежит на кровати в халате и читает. Он обрадовался – ему здесь очень скучно. Взял костыли, мы вышли в коридор. Он непривычно ковыляет, ему нельзя ступить на пятку.
В разговоре ни на что не жалуется, но какая-то мысль все время его гнетет,- очевидно, уже догадывается о диагнозе.
