Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Набираю. Телефон молчит.
– Не отвечают? В прошлое дозвониться невозможно…- И грустное раздумье звучит в его голосе.
За одной из дверей слышатся раздраженные голоса – ссора.
– Знаешь, ссоры в коммунальной квартире происходят не от романтики, а от реализма. Стоило бы этим озлобленным соседям подумать о том, что у каждого человека есть своя долгая и задушевная жизнь, им бы и в голову не пришло, что жить надо обязательно в отдельной квартире.- И, помолчав, добавляет:-Коммунизм- это желание приобрести соседей. Это желание присоединить свое одиночество к одиночеству соседа… Так-то, старуха… А теперь поедем выпьем за твое здоровье, все-таки день рождения!
Этот день и вправду запомнился мне на всю жизнь.
Вернувшись в Москву, звоню ему по телефону:
– Может быть, встретимся вечером?
– Вечером я занят. Купил самую большую на свете индейку и пригласил гостей. Ко мне придут все лифтерши нашего дома со своими мужьями.
На следующий день спрашиваю, удался ли пир.
– Конечно! Было так интересно. Как много на свете хороших людей и как им еще трудно живется! Послушай, что я придумал: официанта райпищеторга обязали быть официантом на Олимпе. «Им, богам, хорошо,- жаловался официант.- А меня-то трест послал на высоту по службе, а на высоте чаевые дают облаками. А у меня двое детей…»
Однажды я встречала Светлова на Внуковском аэродроме. Самолет прилетал ночью. В город ехали на такси. За окнами машины мелькали спящие, тихие подмосковные поля и леса. Светлая летняя ночь. Занимался рассвет, кроткий и ясный. Я прочла Светлову его же стихи:
Разрушены барьеры ночи темной…
Рассвет какой, как все огромно!
Как будто неба тихий океан
Упал на Тихий океан.
Кончается моя ночная сказка.
Земля под синим пологом легла,
И вот уж фиолетовая краска,
Как школьница, бежит через луга…
Он слушал молча, чуть заметно улыбаясь и глядя в окно, словно сверял написанные им строчки с тем, что нас окружало. И лишь когда мы подъехали к моему парадному, он, прощаясь, сказал:
– Кажется, я не самый бездарный! – И негромко добавил: – Обожаю свою профессию!
Он не только обожал свою профессию, он еще очень ее уважал. Это уважение к профессии сказывалось и в том, что он никогда не отказывался от текущих газетных или журнальных заданий.
– Настоящий литератор обязан быть профессионалом,- учил он молодых писателей.- Надо уметь в любой момент откликнуться на событие, поздравить товарища, написать рецензию.
Много раз приходилось мне быть свидетелем, как он отвечал по телефону работникам редакции:
– Приезжайте, и я при вас все сделаю.
Так были, буквально на моих глазах, написаны стихи «Звездная дорога»- для «Литературной газеты» и «Книга» – для «Пионерской правды». Теперь эти стихи входят во все сборники Светлова. Они не стареют, потому что написаны мастером.
У Светлова в квартире завелся сверчок. Ему очень нравилось, как сверчок поет по ночам. Когда я однажды зашла к Михаилу Аркадьевичу, он спросил меня:
– Хочешь, я подарю тебе сверчка?
– Его надо кормить?
– Конечно!
– Тогда не нужно, у меня и так большая семья…
– Я буду платить на сверчка такие алименты, что ты прокормишь всю свою семью!
Встречаю Светлова в лифте одного из московских издательств. Он сутуло стоит в своем неизменном длинном пальто и держит под мышкой довольно объемистый сверток, из которого беспомощно торчат скрюченные куриные лапы в франтоватых бумажных браслетиках.
– Здравствуй,- сказал Светлов и, протянув руку, шутя представился: – Я и мой друг курица.
– Вот чудак, в издательство с курицей пришел,- удивляется кто-то из поднимающихся вместе с нами.
А на самом деле все очень просто. Работала когда-то в издательстве секретарша Вера Ивановна. Все любили
ее за тихий и ласковый нрав, за неизменное доброжелательство. А когда ушла на пенсию, проводили добрым словом. Но жизнь есть жизнь. Поговорили и стали забывать. А Светлов не забыл. И, узнав, что теперь в издательстве работает ее дочь, всегда прихватывал какой- нибудь подарок для Веры Ивановны. На этот раз курицу.
6
Это был грустный день. Накануне вечером мне позвонил врач, лечащий Светлова («эскулапушко», как называл его Михаил Аркадьевич), и сказал, что утром Светлова повезут в рентгенологический институт на обследование.
– Есть нехорошие подозрения,- с жестокой медицинской лаконичностью сказал он.
Дожидаясь приема у профессора, Светлов казался абсолютно спокойным. Он медленно ходил по коридору, прихрамывая и опираясь на палку, курил. И вдруг подошел ко мне и сказал ласково:
– Да не волнуйся ты! (А мне-то казалось, что я ничем не выдаю своего волнения!) Меня не так легко спихнуть с этой планеты… Завтра в клубе мой вечер. Давай-ка я лучше продиктую свое выступление. Карандаш есть? ;
– Есть.
И он начал диктовать, продолжая ходить по длинному коридору, порою морщась от боли в спине. И трудно было поверить, что находится он в приемной врача, где должна решиться его судьба-жить или не жить? (Теперь-то ясно, что он прекрасно понимал это.) Голос его был спокоен. Иногда он прерывал диктовку и спрашивал с милой, только ему присущей интонацией:
– Ничего, а?
И мне казалось, что все это происходит в его комнате на Аэропортовской, где почти нет мебели и только строго смотрит со стены Владимир Маяковский. Светлов любил повторять, что под взглядом Маяковского ему лучше работается.
Вот что он продиктовал:
«Мы уже давно привыкли к той мысли, к той абсолютно точной формулировке, что свет проходит три тысячи километров в секунду. И мы нисколько не удивляемся этому. Но мы очень удивляемся, когда нам самим неожиданно стукнет шестьдесят обыкновенных лет.
Я уже почти полгода удивляюсь этому событию. А скорость световых лет меня по-прежнему не удивляет. Потому что скорость световых лет – это не моя биография.
Моя биография – это люди, с которыми я встречался и с которыми я больше никогда не встречусь. Моя биография – это разрушающийся дом, на месте которого будет построен новый, с горячей водой и подъездами, где работают лифтерши, не замечающие поцелуев влюбленных. Моя биография – это кирпич, который не знает, какой новый следующий кирпич ляжет на него! Моя биография – это каменщик, который никогда не будет жить в доме, который он построил.
Я прожил шестьдесят лет – это очень много. Что же я завоевал за эти годы? Я завоевал себе право не иметь права писать плохо. И я нисколько не завидую тем, кто завоевал себе право писать плохо. Насколько у меня хватит сил, я буду стараться не попасть в их обширное воинство.
Я долго думал: что мне запрещено в моей профессии? И я понял-мне разрешено все, за исключением одного совершенно точного правила: нельзя переходить грань искусства. Если тебе мала площадь искусства, передвинь эту грань на несколько метров или километров, но только не переходи ее! Иначе получится как у Гоголя в его гениальном рассказе «Портрет». Портрет вылез из рамы, и никакая милиция с ним не справится.
Учитель – это не тот человек, который тебя чему-то учит. Это тот человек, который помогает тебе стать самим собой. Когда я говорю и думаю о молодежи, мне хочется посоветовать им только одно,- так когда-то советовала мне моя бабушка: ты обязательно точно застегни верхнюю пуговицу, потому что иначе нижнюю пуговицу некуда будет деть и ты останешься человеком с лишней пуговицей.
И поэтому неталантливые молодые люди дико обрадовались появлению застежки «молния» – ничего ни застегивать, ни расстегивать не нужно.
Мы боремся с формализмом. Но мне кажется, что эта борьба ведется у нас совершенно неправильно. Нельзя бороться со смешным врагом. Если враг делает гримасу, нельзя перенимать гримасу у врага. Вот, я помню, на американской выставке в Сокольниках мимо американских формалистских скульптур проходили советские люди. Эти скульптуры вызывали у нормальных людей только улыбку. Никакой нормальный советский человек не может быть подвержен формализму – климатические условия не те.
Формализм опасен только для молодежи. Когда человеку, особенно молодому, нечего сказать, он старается говорить иначе, но это иначе так похоже одно на другое, что банальность по сравнению с ними – оригинальность.
Сколько ко мне приходило молодых поэтов, и я им вдалбливал в их заранее опустошенные головы какие- то общеизвестные истины. И все равно в конце нашей беседы они говорили: я – это я. Не понимая, что задача искусства: я – это мы! Нигде больше не выявляется местоимение «я», как в слове «мы». И поэтому, когда Пушкин писал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», это значит не «я», а «мы».
Самое лучшее одиночество – это когда ты думаешь о том, как ты вел себя с людьми. Я говорю не о раскаянии, я говорю о неожиданности давно ожидаемых встреч.
