Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
В разговоре ни на что не жалуется, но какая-то мысль все время его гнетет,- очевидно, уже догадывается о диагнозе.
Он изменился. Не только похудел – я никогда не видел его таким притихшим, сосредоточенным. Хотя без шутки он все равно не может.
Проходит врач. Спрашивает, как он себя чувствует, как пищевод.
– Прекрасно! Как у Стеньки Разина!
И добавляет:
– До казни.
Потом рассказывает, что хочет написать пьесу об Экзюпери. Будет действовать девочка, которой у Экзюпери нет. Она познакомится с Маленьким принцем.
Заходит речь о книжке одного профессионального юмориста. В ней много смешного.
– Да, смешно, но нет…-Он делает какое-то непонятное движение рукой.- Нет второго плана, а только первый – этого еще мало.
На прощание он сказал: «Зай гезунд» (будь здоров). Я ответил: главное, чтобы он был «гезунд».
Он грустно улыбнулся и неловко заковылял на костылях в свою палату.
В феврале его перевели на шестой этаж, в отдельную комнату. У него удалена опухоль под мышкой
(«Хотели посмотреть, что у Христа за пазухой»). Из- за этого он не может ходить на костылях. Врач потом рассказывала: некоторые писатели в больнице ведут себя капризно, а Светлов перенес операцию как солдат.
Он спрашивает:
– Знаете, какая разница между больницей и тюрьмой? Никакой. Но в тюрьме хоть знаешь свой срок.
Это уже не юмор в обычном понимании – так перемешалась тут шутка с тревогой.
Подлинный юмор, как друг, познается в беде.
Михаил Аркадьевич лежит бледный, полуотсутствующий.
Апрель. Светлов звонит из загородной больницы. Говорит своим не то чтобы расслабленным, а как-то очень мило рассвобожденным голосом:
– Алё! Это вы? Я здесь накропал стишки…
Он говорит это таким тоном, будто сроду не писал стихов.
– …И хочу вам прочитать. Знаете, для чего? Чтобы вы определили, не начало ли это менингита.
Музыка ли, пенье, что ли, эхо ли -
Что же это зазвучало вновь?
От вокзала Дружбы мы отъехали
К следующей станции – Любовь.
Снова у него в больнице. Он читает «Убить пересмешника» Харпер Ли – и в полном восторге. Приготовил новый сборник для «Советского писателя». Хочет назвать его «Встречи и разлуки». Я робко замечаю, что название мне не очень нравится.
– А вы думаете, мне нравится?
Он спрашивает, что я делаю. Готовлю антологию поэтов двадцатых – тридцатых годов. Перечисляю, кто войдет,- Алтаузен, Дементьев.
Светлов хвалит Дементьева.
– Алтаузен слабее. Он надрывался, а Николай Дементьев говорил. Своим голосом. Искусство – это беседа. Это Пушкин, который с вами разговаривает. Не надо кричать. Читатель не глухой.
Рассказывает, как он написал стихотворение «В больнице».
– Я ночью проснулся из-за двух строк:
Кажется, меня уже почетом,
Как селедку луком, окружают.
Я говорю, что это подтверждает закон настоящего юмора. Чеховский «Печенег» начался с записи: «А это, рекомендую, мать моих сукиных сынов».
Юмор, шутка, анекдот у большого писателя – как маленький парашютик, вытягивающий большой – важную мысль.
Он выслушивает это без особого интереса. А когда я дохожу до маленького парашютика, слегка улыбается:
– Маленькие парашюточки…
В мае Светлов вышел из загородной больницы. В конце месяца, в воскресенье, я поехал в переделкинский Дом творчества проведать его. Он сидел в глубоком кресле у лестницы. Как всегда, вместо приветствия улыбнулся морщинками глаз и произнес свое добродушно-ироническое:
– А-а…
Кто-то подошел, попросил его почитать новые стихи. Ему не хотелось. Он сказал «пожалуйста» и как-то очень грустно прочитал:
Один атом
ругался матом,
и за это его исключили из молекулы.
Стали хвалить два его стихотворения, напечатанные в «Юности» (1964, № 5). Он сказал, что ему нравится второе («В больнице»), а первое – «Музыка ли, пенье, что ли, эхо ли…» – растянутое и вообще обычное.
В Переделкине ему стало очень плохо, и его перевели во Вторую Градскую больницу.
Он лежит в одноэтажном корпусе, зеленом домике, окруженном деревьями, чем-то похожем на диккенсовскую больницу для бедных.
17 июня 1964 года последний день рождения Светлова. В окне его палаты деревья, зелень. Поют птицы.
Светлов уже придумал название для новой книги – вместо прежнего «Встречи и разлуки». Было это так. После долгих поисков он объявил полушутя конкурс на лучшее заглавие. Все советы он отводит решительно и убежденно:
– «Простое, как желание».
– Нет, это похоже на «Простое, как мычание».
– «Моя привилегия».
¦- Нескромно.
– «Живая капелька».
– Кокетливо.
– «Чувства в строю».
– Слишком громко.
И, не послушавшись никого, назвал книгу «Охотничий домик».
Ко дню рождения я преподношу ему, автору «Охотничьего домика», охотничий рог. Не так-то легко в него трубить. Вручая, показываю, как это делать. Со страшным напряжением рождается довольно хлипкий звук.
Светлов улыбнулся.
– Трубач издает звук и после этого берет месячный отпуск.
Вадим Сикорский говорит, что надо прибить рог к стене. Светлов соглашается:
– Хорошо, я буду так вызывать сиделок.
Сикорский уходит за молотком и, не найдя, возвращается со здоровеннейшим утюгом. За ним врывается врач с криком:
– Что вы собираетесь делать?
Наконец рог водружен на стенку.
Светлов показывает на сборничек молодого модного лирика:
– Знаете, что это такое? Малая энциклопедия пошлости.
Прощаясь, он говорит не «Зай гезунд», как обычно, а «Банзай гезунд!».
Это воинственное «банзай» еще резче подчеркивает его слабость и беспомощность.
В июне его перевели в соседний корпус в палату на восемнадцать человек,- там ближе рентген, здешний испортился.
Нина Александровна, его близкий и верный друг, ухаживавшая за ним в последние месяцы заботливо и самоотверженно, рассказывает:
– Я пришла в общую палату, он лежит где-то на ходу, страшно шумно, нянечки ругаются с больными. Стала его успокаивать; что-нибудь сделаем. Мы добились, что его снова положили в отдельную комнату. Я приехала: ну, теперь хорошо? А он говорит: «Зачем меня сюда перевели? Там было лучше, я подружился с хорошими людьми».
Санитару, который возил его в кресле по садику, он говорил:
– А ты уже совсем хорошо усвоил правила уличного движения.
Там, в больничном коридоре, он познакомился с одной старой женщиной. Они много разговаривали, она не знала, кто он. Потом он спросил:
– Вы знаете поэта Светлова?
Она решительно заявила: к черту Светлова, вы интереснее любого поэта.
Потом эта женщина плакала на его похоронах.. Она знала его всего несколько дней, но говорит, что это был самый интересный человек, какого она встречала.
Небольшое отступление. Было это незадолго до начала болезни Светлова. Помню, шел вечер. Светлов должен был выступать, ждал своей очереди. Я спросил у него: «Михаил Аркадьевич, есть у вас новые стихи?» Он кивнул и тут же записал, по моей просьбе, стихотворение:
Никому не причиняя зла,
Жил и жил я в середине века,
И ко мне доверчивость пришла –
Первая подруга человека.
Сколько натерпелся я потерь,
Сколько намолчались мои губы!
Вот и [трезвость] постучалась в дверь,
Я ее как надо приголубил.
Слово «трезвость» было зачеркнуто.
В другом черновике, который я увидел уже после смерти Светлова, было написано:
Вот и глупость постучала в дверь…
Отдавая мне листок со стихами, Михаил Аркадьевич сказал:
– Я еще не знаю, кто постучался в дверь. Но я найду.
Спустя некоторое время я приехал к нему домой, но его не застал. Вахтерша передала, что он скоро будет.
Минут через двадцать он действительно приехал и, увидев меня, еще издали негромко крикнул:
– А, здравствуйте! Знаете, я нашел, кто ко мне постучался:
Вот и горе постучалось в дверь…
Очень похоже на Светлова: к нему самому уже стучится болезнь, но он думает не о своем только горе. Он имел право сказать:
Я верен человеческому горю,-
И я его вовеки не предам.
Он лежит в больничной постели, худой, очень худой, худее самого себя, и оттого почти не узнаваемый, но улыбается своей обаятельно-неопределенной улыбкой – и все сразу становится на место.
Я принес ему пакетик абрикосов. Он увидел и как- то слабо крикнул:
– Вот чего мне не хватало!
Я огляделся: всюду стояли пакетики с абрикосами и апельсинами.
– Очень хорошо, что вы принесли, а то у меня осталось всего каких-нибудь полцентнера.
Снова показывает на книжку того же модного поэта, любителя душещипательных стихов:
– С такими нельзя воевать всерьез, яростно обличать. Только небрежно, мимоходом. Это будет сильнее… И вообще нельзя прямо выражать свои чувства.
