Полумрак - Книга Натаниэля
– Кто тебе вообще сказал, что тебе нужно скрывать в себе свои чувства? – осведомился Натаниэль. – Тем более, облизывая свою задницу. Радуешься – виляешь хвостом, тоскуешь – скули.
– Вот опять, опять, – сказал пёс угнетенно, – опять то же самое. Снова ты меня в тоску это самое. Это все ужасно, ужасно. Почему я должен вилять хвостом? Почему я должен скулить?
– Потому что ты милое и непосредственное создание, душа наружу.
– Это фатализм! – воскликнул пёс. – Почему все обязательно должно быть так плохо?
– Не надо, я тебя прошу, не надо! – Натаниэль тоже начал нервничать. – Ты не представляешь, сколько я уже выслушал откровений на эту тему. Это мне не так, это мне не этак, не хочу сосать кровь, не хочу насиживать яйца, зачем я на свет появился, зачем то, зачем сё!
– Ну примерно представляю. – сказал пёс. – Наверное много?…
Натаниэль задумался.
– Шесть. Ровно шесть. Ровно на шесть больше, чем я хотел. – ответил он. – И тут нет «одним больше, одним меньше». Ты знаешь, у меня есть такое подозрение, что звери должны быть бессловесны.
– Совсем бессловесны?… – удивился пёс. – А как же они будут жить в мире друг с другом, большой семьей, не умея объясниться.
– А никак, – сообщил Натаниэль. – Пускай живут как получится, зато молча. Не рассуждая об ошибках собственной природы.
Пёс замолчал.
– Я все равно не понимаю, – сказал он через пару минут, – причём тут я? Почему у меня год должен идти за семь, к примеру?
Натаниэль еще раз вздохнул.
– Без комментариев.
– Нет, объясни, почему я должен умирать в десять лет от старости? Что это за срок такой – десять лет?…
– Это твоя жизнь! – воскликнул Натаниэль, хлопая от раздражения ладонями по рулю. – Пожалуйста, заткнись.
– Тебе вот сколько лет? – спросил пёс.
– Двадцать четыре. – сказал Натаниэль. – Разумеется мне двадцать четыре года. Тут всему двадцать четыре года. Холмам, небу, солнцу. Двадцать четыре года. Вон, – он кивнул в сторону виднеющегося на дальних холмах Стоунхенджа, – солярию тоже двадцать четыре. Всему двадцать четыре.
Пёс посмотрел на холмы, на небо и на солнце.
– А сколько лет ветру?… – спросил он.
– Нисколько. Откуда мне знать? Наверное, тоже двадцать четыре.
– Ну а мне сколько лет?
Натаниэль посмотрел на часы.
– Ты уверен, что хочешь знать?… – спросил он.
– Конечно хочу!…
– Мы выехали из Манчестера три часа назад, – прикинул Натаниэль, – и это будет через пятьдесят тысяч лет. Посчитай сам. Три часа. Минус пятьдесят тысяч. Плюс-минус пара веков.
Пёс вздохнул.
– Это значит, что у меня впереди десять лет плюс пятьдесят тысяч?
Натаниэль посмотрел на него.
– Не думаю, – сказал он, – наверное, лет шесть еще. При хорошем уходе – восемь, двенадцать…
Пёс вздохнул ещё тяжелее.
– Этого я и боялся. – сказал он, – как ни крути, а помру я тогда, когда ты еще даже бороду не отрастишь. Не говоря уже об унизительном уходе.
Натаниэль фыркнул.
– Нашёл себе сравненьице! Я вовсе не собираюсь бороду отращивать!
– Ну вот как соберешься, тут мне и конец…
Натаниэль снова хлопнул по рулю.
– Ну послушай, – сказал он, – это все придумал вовсе не я. Я лично против жертвенности. Ты просто прими как факт. Ты же не просто собака. Ты – Пёс. Ты будешь ходить у ног Первого Человека. Он о тебя спотыкаться будет…
Пёс хмыкнул.
– Велико утешение…
– Но это очень много значит! – воскликнул Натаниэль. – У Одиссея был, к примеру, пёс…
– Но это был не я, правда? – сказал Пёс. – А я – вот он, лечу почему-то, почему-то говорю и крайне зол на то, что умру молодым.
– Старым.
– Тем более! – крикнул Пёс. – Как ты не понимаешь, я просто не хочу умирать! Не какая-то собака, не собака какого-то Одиссея, не вся порода собачья, а я, я, я, сидящий тут!… И меня не волнует моя роль в истории!
Натаниэль замолчал. Пёс отвернулся и положил голову на край стекла.
– Если бы это не было бы так глупо, я бы сейчас повыл от досады, – пробормотал он.
Еще почти час они летели в молчании.
– Что это? – спросил Пёс, поворачиваясь к начавшему потрескивать цилиндру на приборной доске. – Что оно трещит? Сделай что-нибудь!
– Это подогреватель, – сказал Натаниэль, выдергивая из цилиндрика провод, – для мячей.
– Для каких мячей?…
– Для гольфа.
– А их надо подогревать?…
– Говорят, они от этого лучше летят.
Пёс с подозрением покосился на цилиндрик.
– И что, не врут?
Натаниэль пожал плечами.
– Ну если не знаешь, зачем подогреваешь?…
– Мне нравятся тёплые мячи для гольфа, – ответил Натаниэль.
– Но играть-то ими так же, как холодными?…
– Я не играю в гольф! – сказал Натаниэль. – Мне просто нравятся тёплые мячи для гольфа!
– Просто нравятся?…
– Да!
Пёс посмотрел на Натаниэля, и смотрел на него долго.
– Да, теперь я вижу, что это не ты придумал. Насчёт семи лет. А кто придумал-то?
Машина резко остановилась на краю обрыва и плавно опустилась на траву.
– Между мной и Ним – пропасть. – сказал Натаниэль.
– Он на том берегу, а ты на этом?…
– У пропасти нет берегов. – сказал Натаниэль. – Берега у реки. А у пропасти только один край. А второго нет.
– И на котором краю ты?… На том, который есть, или на том, которого нет?…
Натаниэль пожал плечами.
– На этом, – сказал он, показывая широким жестом на траву, на небо, на море. – А есть этот край или его нет – это в общем-то всё равно.
– И что? Ты собираешься делать что-нибудь по поводу этой пропасти?…
Натаниэль вытащил пачку сигарет и закурил.
– Ты у психоаналитика что ли рос?… Пропасть есть только тогда, когда стоишь на этом самом единственном краю. А если на нем стою я – это мой выбор, быть пропасти или не быть.
– Ничего не понял.
– Смотри. – Натаниэль надавил на педаль газа и машина, сделав рывок, исчезла за краем обрыва.
Собственно, она не разбилась. Она опустилась на песок и, пошуршав им, подъехала к самой кромке воды.
– Вот и всё, – сказал Натаниэль, – пропасть есть только тогда, когда ты стоишь на её краю. Вопрос точки зрения. И выбора. Настоящего выбора. Точки зрения.
Он стянул башмаки и носки и вышел из машины, с удовольствием ступая босыми ногами по мокрому песку и маленьким камешкам.
Пес тоже выбрался и улёгся в тени, раздувая ноздри.
Натаниэль прошёлся немного вперед и немного назад. Оглянулся на золотистого пса.
– А знаешь что?… – сказал он.
– Что? – спросил пёс.
– У меня тут вроде как есть вакансия, – сказал Натаниэль, – на Адского Пса. Знаешь. Пламенные глаза, рык глухой, как урчание преисподней…
– Ну?… – пёс уселся и, внимательно вывесив язык, прислушался.
– Ну там в частности прилагается бессмертие, – сказал Натаниэль, подбирая с песка источенную морем палку, – такое, знаешь, специальное.
– Какое специальное?…
– Ну… Не как у Одиссея. Просто бессмертие. Без смерти.
– Хм. – пёс снова улёгся.
– Естественно, для тебя одного. – сказал Натаниэль, помахивая палкой.
– Не делай так.
– Только ты, и никаких псов в частности.
– Положи немедленно.
– Ты подумай, – сказал Натаниэль, поднимая палку над головой, – потому что тебе, может, и не понравится. Я тебе говорил, что у Одиссея была собака?…
Пёс не ответил.
– Так вот, – сказал Натаниэль, бросая палку и глядя вслед золотистому псу, кинувшемся за ней опрометью, – однажды Одиссей проснулся в дурном настроении…
CXLIII
– Проснулся… – раздраженно проворчал Одиссей, подбирая камешек.. – Чтобы проснуться, надо спать, а как тут, чёрт возьми, выспишься?!…
Он размахнулся и бросил камешек Аргусу. Тот взвился с места в воздух и схватил гладыш. Подойдя к Одиссею, он аккуратно положил гладыш на песок.
– Что, что у тебя такое?… – воскликнул Аякс, вытягивая ноги. – Жена, что ли, спать не даёт?…
Одиссей посмотрел на Аякса через плечо.
– Ты знал, что у меня подвал есть?… – спросил он.
Аякс поморгал.
– Подвал?…
– Ну да. Я вчера вечером внезапно выяснил, что у меня есть подвал. – Одиссей бросил Аргусу еще один камешек. – Я в этом дворце, наверное, не первый год живу, правда? А у меня, оказывается, подвал есть.
– Это не страшно, – сказал Аякс успокаивающим голосом, – это не так уж редко бывает. Друзья от тебя не отвернутся из-за этого…
Одиссей промолчал.
– Так и что в том подвале?… – спросил Аякс через некоторое время.
– Не знаю, – сказал Одиссей. Он наклонился и подобрал обрывок водоросли, и теперь мял ее в руках. – Наверное, что-нибудь есть. Не в этом же дело.
– А в чем дело?…
– Он у меня под носом всё это время был, а я о нем не знал.
