Колум Маккэнн - Танцовщик
Он покупает старинные английские книжные шкафы и складные столики. Румынские изделия из стекла, появившиеся на свет несколько столетий назад. Обеденный сервиз австрийских императоров. Аргентинский раскладной стол. Витражное стекло баварской церкви. Тайно вывезенные из Чехословакии металлические кресты. Серии распятий работы ватиканского мастера. Чилийское зеркало в резной оправе, которое он дарит затем рабочему сцены из Сантьяго. Приобретает партитуры, вручную записанные в 1930-х Верой Немчиновой, и сидит над ними до поздней ночи, учась читать их и напевать из них что-нибудь, когда его одолевает редкая бессонница. Он заказывает осевшему в Мехико советскому эмигранту карты с помещенной в центр их республикой Башкирия — Уфа наконец-то находит себе место в картографии. По одной карте для каждого из его домов, в итоге их набирается семь, его счастливое число. Они висят в позолоченных рамах, за специальным не отражающим свет стеклом. В Афинах он покупает римский мраморный торс первого века, копию Поликлетова «Диодумена» с несколькими выщербинами на ребрах. В его фермерском доме в Вирджинии стоят на полках шкафчика драгоценные резные фигурки из Ганы. Он покупает туфельки Ольги Спесивцевой, показывает их своему ковент-гарденскому обувщику, и тот обнаруживает в них новый для себя стежок. В Нью-Йорке, на Мэдисон-авеню, он приобретает, после долгой торговли, полотно Шарля Мейнье «Мудрость, оберегающая юношу от любви». И сам оттаскивает его в свою квартиру в «Дакоте», не желая платить еще несколько сотен долларов за доставку.
Старинные аккордеоны, скрипки, виолончели, флейты, смычки, красного дерева концертный рояль, «Вильям Кнабе энд Ко»: он окружает себя музыкой.
В Стокгольме он покупает стеклянный короб с редкими окаменевшими аммонитами. В Осло — горку работы Георга Кофода. «Mobelfabrikant». В Риме расстилает по полу китайские бумажные стенные панели со сценами сражений, фоном которым служат цапли, деревья, храмы. Затем они морем отправляются в его островной дом на Ли Галли, неподалеку от Капри. Он специально едет в Ниццу, чтобы купить подборку фотографий Нижинского и изучить по ним позы и па, о которых не сохранилось никаких записей. В Праге заказывает мастеру-стеклодуву светильники ручной работы. Торгующая книгами австралийка регулярно поставляет ему первые издания литературных шедевров, главным образом русских. В одной из лавочек Сингапура он натыкается на старинные напольные часы и спасает их от погибели. В Новой Зеландии приобретает туземные маски. В Германии — полный набор мелких, твердого английского фарфора, с золотыми ободками тарелок, из которых когда-то кормился кайзер. В Канаде заказывает кедрового дерева сундук нафталина он не любит и слышал, что есть там один лес, в котором растут лучшие в мире кедры. А в Уэльсе отличающийся искусным владением формой и уважением к ней кардиффский мастер Ллевелин Харрис изготавливает для него модель поезда настолько точную, что, расставляя ее на полу, он иногда вспоминает себя шестилетнего, сидевшего в ожидании на холме над уфимским вокзалом.
Книга третья
Освоившись с невразумительной музыкой, вы должны затем научиться одолевать протекающие водопроводные краны.
Джим Харрисон «Теория и практика рек»1
Нью-Йорк, 1975
Это одна из бездушных улиц, что встречаются в тех районах города, где свет пробивает вчерашнюю еще тьму, и ранний вечер ощущается как комендантский час, и мусор, набросанный днем, скользит по тротуарам, и серые голуби сидят на сетчатых заборах, и машины стоят в пробках, пыхтя и дымя, и витрины темны и мутны от грязи и копоти, Одиннадцатая стрит, Нижний Ист-Сайд, героин и гибель, но Виктор пронизывает ее, просто шагая по тротуару, обращая ходьбу в танец, который начинается с симметричного перекатывания плеч, какого даже черные еще не освоили, долгого пожатия одним, затем другим, они словно соединены синоптическими шестереночными зубцами, — сначала левым, потом правым, — но и не только плеч, круговое движение спускается к груди, к реберной клетке, и вниз по телу до самых ступней — «Бог сотворил меня коротышкой, и оттого я могу отсосать у баскетболиста, не повреждая коленей», — а после снова вверх, на миг задержавшись в бедрах, ничего такого уж страшного, зачем привлекать внимание, походка, она и есть походка, ты можешь сидеть на крыльце богатого дома, под кайфом, или похмельем, или под тем и другим, проникаясь дерьмом, и грязью, и тысячами повседневных мучений, слишком ужасных, чтобы говорить о них здесь, и заметить, как Виктор проходит мимо с видом человека, который только что, самым первым, научился насвистывать, — в тесных черных брючках и неоново-оранжевой рубашке, с зачесанными назад черными волосами, с белыми зубами под темными усами, с телом, которое покачивается и колесит не в джазе, не в фанке, не в фокстроте и не в диско, это всего лишь Виктор с головы и до ног, произведение искусства, усвоенного им при рождении, смеющееся на ходу, переливисто, сначала тоненько, а после все гуще, Виктор смеется просто так, смеется, и все, как будто тело его только что рассказало анекдот о себе, и, пока ты будешь следить за ним, пролетит весь день, часы остановятся, гитары настроятся в унисон, кондиционеры запоют, как скрипки, мусоровозы, как флейты, а ты так и будешь сидеть, вросший в ступени, глядя, как Виктор машет ладошкой другим свисающим из окон гомосекам — все сплошь парики, и перья, и похоть, — как давит каблуком сигаретку, или завязывает шнурки, или звучно стучит в окно серебряным долларом и получает в ответ у-лю-лю и свист
особую известность Виктор приобрел шесть лет назад, после беспорядков на Шеридан-сквер, где его арестовали за хулиганство в голом виде — за голое хулиганство! — но зато ему подрочил рослый белобрысый фараон из шестого участка, так, во всяком случае, Виктор со смехом рассказывает в банях, барах и бардаках города
а он продолжает вышагивать по своей империи, отвешивая поклоны витринам, науку поклонов досконально преподал Виктору его добрый друг Руди Из-Нуриев, надо немного наклониться, изогнув дугой спину, широко повести рукой в небо, замереть на миг, улыбаясь, и идти дальше, переходя из солнца в тень, до угловой табачной лавки, где он глубоко затягивается косячком, которым делятся с ним миловидные пуэрториканские мальчики, и они по очереди начищают белой банданой туфли Виктора, пока он босиком входит в лавочку, чтобы сказать ее владельцу: «Дружище, того, кто тебя стриг, следует арестовать как серийного убийцу», его-то волосы столь гладки и густы, что светятся под неоном вывески, и он покупает пачку «Лаки Страйк» — «счастливый случай», так? — вся его жизнь — это вереница счастливых случаев, начавшихся на улицах Каракаса и приведших его туда, где разгорается заря нового мира, он начинал столяром, стал официантом, потом хастлером, потом маляром, потом, после Стоунволла[30], декоратором интерьеров — «О, я так вас снутри отдекорирую!» — работая ровно столько, сколько требуется, чтобы жить, как ему нравится, зная: чем меньше работаешь, тем больше получаешь, таково одно из простых правил Нью-Йорка, а за долгие годы Виктор вывел для себя кучу простых правил, и самое его любимое: будешь жить, ни в кого не влюбляясь, и тебя каждый полюбит, это один из великих законов любви и перепиха — бери что дают и быстро делай ноги и не оглядывайся, и потому даже пуэрториканские мальчики не могут удержать Виктора, разделив с ним на крылечке половину их косяка, он снова уходит, осеняя своей персоной следующую улицу, и следующую, его окликают, а он идет, пританцовывая, и торговцы дурью лезут в карманы подбористых желтых штанов за парой колес дорматила, бесплатных, говоря: «Виктор, дружище, скажи своим аристократишкам, где можно найти настоящее дерьмо», все они надеются провернуть вечерком дельце с Виктором, потому что дельце с Виктором стоит многого. Виктор может пригнать к твоему крыльцу целую ораву, и ты проснешься утром еще в подпитии — рядом твоя краля похрапывает, а под подушкой лежит пухлая пачка двадцаток, — и Виктор улыбается, и берет таблетки, произнося «Gracias»[31] — одно из двух испанских слов, какие у него в ходу «gracias» и «cojones»[32], оба он произносит в три протяжных слога, как будто пережевывая в этот миг детские воспоминания о Венесуэле: грязь, собаки, футбольные мячи, которые катятся к открытым люкам канализации
когда Виктору было восемь лет, неподалеку от Каракаса, в порту города Ла-Гуайра, утонула статуэтка Девы Марии, случившееся представлялось горожанам столь важным, что они упросили нырять за ней ловцов жемчуга — безрезультатно, горожане уверовали, что Дева объявится сама в год благодатности и изобилия, и потому, когда Виктора вытащили из воды задыхавшимся, прижимавшим к груди старое, осклизлое изваяние, его осыпали такими деньгами и подарками, что он смог вывезти мать и братьев в Америку, оставив, разумеется, четверть всех денег мастеру, который высек для него статуэтку, совершенную подделку и получается, что Виктор даже тогда знал: желание — это только ступенька, ведущая к другому желанию
