Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич
– Ждете?
Засмеялись. По золотым лужам, дымящимся, к «высокой фиге» его подвел.
– Вот, выскочила! – я показал.
– Я вообще-то насчет крыльца. Но если надо – сделаем. Знаю я эту пробку. Слабая для внешнего щитка. Тут она должна вырубаться, когда вовсе уже пожар грозит. Тут надо на пятнадцать ампер.
– А у вас есть такая?
– Нет. В Зеленогорск надо ехать.
– Так. И сколько же она стоит?
– Сто!
Я сходил, вынес бумажник.
– Вот.
Он с некоторым недоумением на купюру посмотрел.
– Но… надо же учитывать… и гомогенный фактор. Такая духовная ценность доверена нам! – указал на будку.
– А-а. Да. Ладно. Вот тебе еще сто. За то, что пришел вовремя!
И – тишина. Я возил свое ухо в Питер, ложился на клеенчатую кушетку, и в ухо закапывали мне какое-то очень шумное лекарство: шипение и треск.
Однажды возвращался на электричке – и вдруг мобильник зазвонил: еле вырыл его из пакетов с продуктами.
– Алле! Это Серж.
– Из Италии?
– Ну а откуда же еще? Я рассказывал тут про твое ухо… Смеялись все…
Ну и паузы у него: валюту не экономит.
– Но – не тянет на «Золотое клеймо». Сказали мне, совершенно резонно: «А Ахматова тут при чем?!» Больше у тебя ничего нет?
– У меня?.. Надо подумать… Сейчас!
Но тут в вагон вошел талантливый нищий, бацнул по струнам, запел, и, когда он кончил петь, ничего уже не было.
Постепенно я привык к этой жизни: возил свое ухо в Питер, слушал шумное лекарство, потом в синих пленчатых бахилах выходил на проспект, спохватившись, снимал их с ботинок, ехал домой. Снова пел талантливый нищий, но, к сожалению, ничему уже не мешал. В другие дни ездил на велосипеде за продуктами, умоляя жену не гоняться за мной, дать хоть немного свободы… но – когда она встречалась мне, бегущая по шоссе, нервно прихрамывающая, с растрепанными седыми патлами… я уже не хотел в ярости переехать ее велосипедом, как прежде, а мирно останавливался и говорил что-нибудь вроде: «Ну не ходи ты так часто на дорогу!» – «…В старомодном ветхом шушуне?» – виновато улыбаясь, говорила она.
Однажды я ехал с ухом обратно, и зазвонил телефон.
– Алло! Это Серж! Увы… Не проканало твое больное ухо – в сборник не включили его.
– А я знаю.
– Откуда?
– А потому что – всё! Вылечил!
– А-а.
У станции в пивной я увидел мастера.
– Сейчас по крыльцу Ахматовой работаю – выкладываюсь весь. Особенно духовно.
А сделать так – бездуховно и быстро? Это не по-нашему?!
Я подошел к столу, уставленному бутылками:
– Как не стыдно тебе? Что ты сделал? Старые люди сидят неделю без света. И без крыльца!.. Две сотни слупил! «Духовно!» – я, повернувшись, ушел.
Приближаясь к будке уже в сумерках, я вздрогнул. На террасе – свет! Отец, значит, работает – настольная лампа отца! В прошлый год часто возвращался поздно – и шел на нее, как на маяк. Побежал. Потом остановился… Назад? Надо перед мастером извиниться!.. Ну ладно. После! На террасу влетел.
– Работает? – спросил отца.
– …Что? Да. Приходил. Сделал. Сказал – более мощный предохранитель поставил!
– Сделал, Веч! – жена, сияя, сидела с книгой на коленях… есть все же на свете счастье и доброта!
Пошли смотреть пробку – правда, уже в темноте.
– Отлично, да, – я пытался с земли заглянуть под стреху. Пробка стоит! Похожая сильно на старую… но это я придираюсь уже! Крыльцо, правда, в руинах. Но не сразу же все! – А это что за крест он сколотил?
– А, – жена засмеялась. – Это он взбирался по нему!
– Все! Пошли ужинать! Гуляем!
Включили обогреватели, обе плитки… Ура! Держит новый предохранитель – а была «высшая фига»! Ура!
И жена разрумянилась.
– Все! Переворачивай картошку! Схожу…
По пути в туалет на свой жалкий жучок глянул… ну ничего. Пусть будет. Теперь нас «высший предохранитель», как Бог, хранит. Бог сохраняет все!
Спустил штаны, приготовился к блаженству… Нет. Встал, натянул. Что-то тут не то! Странный запах. Что-то горит. Через круглое отверстие заглянул в бездну. Там все обычно. В коридоре глянул на свой «жучок». Безмолвствует. Не кажет больше «фиги» – закоротили ее. Выскочил на террасу. Горим! Мало того что горит картошка – это дело обычное у нас, – пахнет горящей пластмассой! Где-то рядом. Тройник, в который воткнуты вилки холодильника и двух плиток! Схватил его – и он у меня в руке остался, прилип горящей расплавленной массой – не отлепить! Махая, бегал под соснами, потом опустил руку в лужу. И тут увидел: из-под кровли дым идет! «Высшая фига» горит, но «палец» не выскочил. Мистика! И от стен уже дым… нет еще – это пар. Но как же предохранитель? Он же не пропускать должен такой ток, от которого тройник плавится! Поднял крест сколоченный, приложил к стене. Мокрый! Но вскарабкался по нему! Вывинтил пробку, но в гнезде фольга осталась – раскаленная, светящаяся. Мастер «жучка» из фольги поставил, за двести рублей! Надо вырубать все! И фольгу из гнезда выковырить скорей! Стал ручкой выковыривать – основным орудием труда своего, – но, к сожалению, она оказалась металлической. Вспышка! И – тьма!
…На крест, говорят, свалился! Когда я открыл глаза, сматериться хотел, но не вышло: какая-то ночная экскурсия стояла, смотрела на меня.
Потом я спал. Верней – спали мы. Верней – пытались заснуть. Ночью я слышал, что отец упорно карабкается на сломанное крыльцо – обязательно там надо ему ходить в уборную: стесняется мимо нас. Вскарабкался. Потом – спустился. Молодец!
А я про мастера думал: совесть когда-то пробудится у него? Проснулась, неожиданно, в пять утра! Чуть задремав, я очнулся от стука. Пять утра! Самое время для пробуждения совести! К половине шестого она стала засыпать: удары все реже раздавались. Я вышел.
– Ну как ты? – он протянул мне руку.
– Извини. Руку тебе не могу подать… Ожог.
Потом я ехал уже к другому доктору, кардиологу – и тут мобильник зазвонил. Никак не могу по новой приладиться: то правое ухо не работает, то правая рука. Ухватил все-таки левой рукой.
– Алле. Это Серж. Наслышаны о твоем подвиге у будки. Приезжай – все хотят тебя видеть. Запиши главный телефон…
Но тут запел талантливый нищий, и волшебного номера я не узнал.
Став очередным арендатором весьма скромной вблизи и еще более скромной изнутри ахматовской будки, я гордился тем, что оказался тут. Быть в тех же стенах – уже честь. Здесь она собирала дары всеобщей любви и уважения. Василий Аксенов рассказывал, что, появившись здесь, робко стоял у калитки, потом на крыльце показалась Ахматова с Найманом, что-то спросила у Толи и произнесла с царственным жестом: «Он может подойти!» Здесь она и расправлялась с врагами. Мгновенно распространялось по Комарово: «Ахматова не поздоровалась с таким-то!» И «такому-то» уже не подавали руки. Здесь была не советская власть, а Царство Ахматовой. Ахматова поселилась тут в 1955-м, и власти уже начинали понимать, что лучше ее – почитать, именно она принесет славу этому месту и всей России. Отсюда она уезжала получать итальянскую премию. Когда она жила здесь, ее дважды выдвигали на Нобелевку и так и не дали. Но это ничуть не поколебало ее гордости. И мы в трудные времена – а других вроде и не было – с упоением повторяли ее строчку: «И в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас». И это спасало. Она присутствовала здесь и по-прежнему царила! Как-то тут появился спесивый режиссер-документалист и все время брюзжал – все было не так, как он это «видел» в воображении! Однажды он вышел на крыльцо – и дощечка надломилась, и он загремел по всем ступенькам своими костями прямо в лужу. Вскочил мокрый и возмущенный: «Не может быть! Такое – и со мной!» – «Ты не понимаешь, Женя! – сказал ему оператор. – Для тебя – гробануться с крыльца Ахматовой – это уже большая честь!» Она по-прежнему – могла и наказать, и поставить на место. Но зато каким было счастьем, сидя вечером на крыльце, вдруг оказаться в ее стихе! «А воздух пьяный, как вино, и сосен розовое тело в закатный час обнажено…» Всё – так. И я – в этом! Счастливый миг!
