Михаил Веллер - Мишахерезада
Прошел ливень, а грязь неромантична. По очереди сфотографировались на крыльце магазина с гроздью бутылок врастопырку. Потом выпили бутылки, расширили сознание и углубились в творческий поиск.
Лужа была перед магазином — Гоголь с его Миргородом отдыхает в песочнице вообще. По ней можно было плавать на яхте. И вот двое, которые были не в кирзачах, а в заколенниках, — кирзачи, кстати, леспромхоз выдавал классные: твердые носки, чтоб не раздробить пальцы стволом, и непромокаемые швы, хоть день стой в болоте, — да, заколенники в смысле резиновые ботфорты, — вот двое отвернули до паха ботфорты и зашли в лужу по самое по это самое. И кричат, чтоб их так снимали.
Никогда я еще не видел лучшей иллюстрации народной поговорки в полном варианте: «Пьяному море по колено, а лужа по яйца». Как телом, так и духом мои пацаны утверждали геройскую истину.
А на берегу стоял пацаненок лет десяти и махал вдаль платком. Тоже радовался в жизни своей небогатой.
— Стой! стой, не снимай! — закричали береговым фотографам мои водолазы. Им пришла в голову мысль.
Они осторожно, чтоб не черпануть в голенища воды, выгребли на берег, подхватили на руки пацаненка и с ним зашли обратно. И это выглядело хорошо.
Стоят двое парней по пах в воде, и держат между собой на руках невинного спасенного ребенка. Демографический памятник лесорубам. Художественный постановочный кадр. У всех белозубые улыбки, как при слове «сифилис».
— Отлично! — закричали с берега и защелкали.
— Давай! — подбадривали натурщики и модели.
Мальчик сидел на их скрещенных руках, как на кресле, и корчил рожи.
— Все? — спрашивали натуры из лужи.
— Погоди секунду!
— Все? — они пошли к берегу.
— Стой! Вернись! Вот так еще отлично.
— Ну, все? — им надоело, и они стали выходить на берег.
— Да чо вам не стоится там? Я диафрагму неправильно поставил.
— Так а твоим-то фотиком тебя снимать? Для тебя-то?
— Все? — в сотый раз взывали жертвы фотосессии.
— Ну ладно, все. Эй — все!
Они облегченно выдохнули и вышли из постановочной позы. И в свободном режиме приняли движение к суше, освободив руки.
Лишившись опоры под собой, сидячий мальчик ухнул в воду и скрылся.
Секунду все осознавали происшедшее. Фотографы боялись верить счастью. Шеренга набрала воздух, сложилась пополам и издала восторженный рев, распадающийся на подвизги.
Двое в луже озадачились, глядя. Берег подпрыгнул, тыча в расходящиеся круги по воде. Двое стали смотреть на свои руки, ища пробел в композиции. А был ли мальчик.
Из бурой воды вынырнула головенка лох-несского детеныша. Круглые глаза выскакивали, круглый рот судорожно пытался вдохнуть.
— Вот так и сиди! — орали с берега, целясь в фотоаппараты.
Двое ахнули, охнули, прыснули и загоготали, маша крыльями и валясь друг на друга.
Голова нырнула, повозилась, показалась, и мальчик встал в луже по пояс. Обтекающая находка землечерпалки детским прерывающимся голосом заматерилась с замечательным умением!
Возможности вестибулярного аппарата двоих в луже были исчерпаны: сносимые с ног литром клопобоя «Красное крепкое», хохотом и проклятьями невинного дитя, они рухнули в воду, один баттерфляем на лицо, а другой как в ванну задом.
На берегу агонизировали в конвульсиях и обнимались. Истошные выкрики ансамбля народной самодеятельности просили пощады!
Вода в луже, кстати, была холодная! Те двое повозились спинами над бурой гладью и встали, как День десантника. Теперь мальчик тоже хохотал, радостно в них тыча. Эта любовь вылезла на берег и первым делом потребовала налить для согрева. Мальчику тоже полстакана налили. От простуды.
Пленки им проявил и напечатал карточки леспромхозовский фотограф, который снимал на документы и в ЗАГСе. По интимной таксе. Это дешевле и надежнее, чем покупать реактивы, ванночки и увеличитель (которого нет).
Через месяц пацаны фотики куда-то закинули.
АРХЕОЛОГИ
Сухой закон
Народ у нас пьющий, но археологи были — это что-то особенное. Возникало впечатление, что все, что они не могут выкопать, они просто высосут. Оботрут, пронумеруют и опишут.
Сухой закон держался в России с 1914 по 1922 год. В порядке исторической компенсации этому полезному начинанию произошла Мировая война, Гражданская война и две революции. Сухой закон в Америке кончился всемирной Великой Депрессией.
Поэтому мы на острове Березань сопротивлялись грядущим катаклизмам и крушению державы как могли. Мы были историки, и мы спасали будущую историю страны. Мы пили, как защитники Брестской крепости, если бы этим можно было задержать немцев. Мы пили, как гордый «Варяг», который не сдается.
Размер Березани примерно триста на двести метров. По количеству литров на квадратный метр с нами могло бы соперничать только общежитие сельских механизаторов.
Начальником отряда был доцент Виноградов. В жизни его интересовали две вещи: пить и копать. Копать он доверил нам. Питьем руководил лично.
Ему не спалось с похмелья. В семь утра он звенел в лагерный рельс. Из палаток высовывались снулые головы, измятые вечерним пороком. Археологи достигали лопат и опирались на них. Начиналось радостное утро.
Палатки, кухня, сортир, раскоп и пляж — все помещалось прямо под рукой. Мы шли на раскоп и просыпались за лопатой.
В восемь утра происходил перерыв «на бутерброд». За длинным дощатым столом все тридцать рыл получали по кружке кофе и ломтю хлеба с повидлом.
Виноградов бутерброд не ел. Он собирал по рублю.
На пляже уже болтался моторный баркас с берега. Виноградов грузил связку канистр и отбывал. У него было лицо хищного и нетерпеливого викинга. Когда он возвращался, там сиял лик миссионера, который обращает в свою веру всех вплоть до кошек.
На раскоп доставлялась канистра. Каждый получал по кружке холодного пива. В этот миг работа археолога была лучшей в мире. Пей да копай!
Солнце поднималось, жара зашкаливала, шли на завтрак, получали по кружечке сухого. Домашнего, виноградного, легкого и коварного. Коварство заключалось в том, что в голове включался поисковик продолжения. Куда бы ты ни шел, а оказывался с тыла виноградовской палатки. В тени под брезентом громоздились канистры. Из них наливали.
— Не заплывайте далеко! — надрывался кривой и красный Виноградов. — Ребята! Или пить, или… плыть!
Пили и плыли. Ну чем не матросы!
Потом спали, потом обедали. Перед обедом сходились кружка́ми. Водку пили обособленно, на нее сдавали добровольно сверх общего рубля.
После обеда копали, купались, ужинали, переодевались, — ночи были прохладными. Садились по склонам ложбинки, как в амфитеатре. И тогда начинали выпивать.
Вот вечером пили «вермут». Самодельное же местное, но крепленое. Перебродившее с сахаром, настоянное для забористости на табаке и курином помете. Это была штука посильнее «Фауста» Гете. Одни ложились тихо, другие скатывались в углубление и гам накапливались к полуночи, как триста спартанцев после битвы.
