Карлос Сафон - Узник Неба
— Именно поэтому я встретил вас той ночью на Королевской площади? Это не было случайностью? Как долго вы следили за мной?
— Месяцы. Годы…
Я представил, как он издали следовал за мной, еще когда я был маленьким, ходил в школу, играл в парке Сьюдадела; мог видеть, как мы с отцом останавливались у витрины полюбоваться на ручку, принадлежавшую, по моему твердому убеждению, Виктору Гюго; наблюдал за мной в те минуты, когда я сидел на Королевской площади и читал вслух для Клары, украдкой лаская ее взглядом. Нищий, тень, человек, которого не замечают, избегая смотреть на него. Фермин, мой защитник и друг.
— Почему же вы не рассказали мне правды много лет спустя?
— Сначала я собирался, но потом понял, что это принесет вам больше вреда, чем пользы. Потому что прошлое невозможно изменить. Я решил утаить правду, рассудив, что лучше, если вы в большей степени будете походить на отца и в меньшей — на меня.
Возникла длительная пауза, мы украдкой переглядывались, не зная, что сказать дальше.
— Где сейчас Вальс? — спросил я наконец.
— Понятия не имею, — резко ответил Фермин.
— Где он? — повторил я вопрос. — Если вы мне не скажете, я сам узнаю.
— И что сделаете? Заявитесь к нему домой, чтобы убить?
— Почему нет?
Фермин с горечью усмехнулся:
— Потому что у вас жена и ребенок, потому что перед вами вся жизнь, вам есть, кого любить, и полно людей, которые любят вас. Потому что у вас есть все, Даниель.
— Всё, кроме матери.
— Месть не вернет вам мать, Даниель.
— Вам легко говорить, ведь вашу мать не убивали…
Фермин собирался что-то сказать, но потом прикусил язык.
— Как вам кажется, Даниель, почему ваш отец никогда не рассказывал вам о войне? Неужели вы думаете, что он не догадывается о том, что произошло?
— Но если да, то почему он промолчал? Почему ничего не предпринял?
— Ради вас, Даниель. Только ради вас. Ваш отец, как и многие, кому выпало пережить ту эпоху, проглотил все и промолчал. Потому что они досыта натерпелись. От всех воюющих сторон любых мастей и раскрасок. Вы каждый день встречаете таких людей на улице и даже не догадываетесь, как их много. Долгие годы они умирали от боли, точившей их изнутри, как ржа, лишь для того, чтобы могли жить вы, молодые. Поэтому не вздумайте осуждать своего отца. Вы не имеете на это права.
Я почувствовал себя так, словно мой лучший друг надавал мне пощечин.
— Не сердитесь на меня, Фермин.
Фермин качнул головой:
— Я не сержусь.
— Я лишь пытаюсь разобраться. Позвольте задать вопрос. Всего один.
— О Вальсе? Нет.
— Только один вопрос, Фермин. Клянусь. Если не хотите, можете на него не отвечать.
Фермин неохотно кивнул.
— Этот ваш Маурисио Вальс — не тот ли Вальс, о котором я думаю? — спросил я.
Фермин снова кивнул:
— Он самый. Тот, кто долго занимал пост министра культуры, покинув его четыре или пять лет назад. Тот, кто через день выступал с заявлениями в прессе. Великий Маурисио Вальс. Писатель, издатель, философ и просветленный спаситель национального интеллекта. Именно тот Вальс, — подтвердил Фермин.
И я вдруг осознал, что тысячу раз мне попадалась на глаза в газетах фотография этого типа, я слышал это имя, видел его на корешках нескольких книг в нашем магазине. До сих пор Маурисио Вальс являлся для меня лишь одной из абстрактных фигур в шеренге публичных персон, вписанных в размытый пейзаж общественной жизни. На таких обычно не обращаешь особого внимания, хотя они всегда где-то рядом. Если бы раньше меня спросили, кто такой Маурисио Вальс, я бы честно ответил, что смутно припоминаю: какой-то деятель, добившийся известности в трудные времена, которыми я никогда не интересовался. Я и вообразить себе не мог, что однажды выяснится убийственная правда: непримечательные лицо и имя принадлежали человеку, убившему мою мать.
— Но… — возразил я.
— Но — всё. Вы собирались задать один вопрос, и я на него уже ответил.
— Фермин, я не могу так оставить…
— Послушайте меня внимательно, Даниель. — Фермин заглянул мне в глаза, крепко сжав руку. — Я клянусь, что когда наступит время, я лично посодействую вашей встрече с сукиным сыном, даже если мне это будет стоить жизни. И тогда мы сведем с ним счеты. Но не теперь. И не так.
Я смотрел на друга с сомнением.
— Обещайте, что не наделаете глупостей, Даниель. Обещайте, что дождетесь удобного момента.
Я потупился.
— Вы не можете просить меня об этом, Фермин.
— Могу и должен.
Очень неохотно я в конце концов согласился, и Фермин отпустил мою руку.
13
Я вернулся домой почти в два часа ночи и уже собирался нырнуть в парадное, когда заметил свет в книжной лавке, слабое свечение, пробивавшееся из-за занавески, отделявшей подсобное помещение. Я вошел через черный ход, из вестибюля, и нашел отца за письменным столом. Впервые в жизни я увидел, как он курит, причем с удовольствием. Перед ним на столе лежал распечатанный конверт и россыпь исписанных четвертушек бумаги. Подвинув стул к столу, я сел напротив отца. Отец молча взирал на меня с непроницаемым выражением на лице.
— Хорошие новости? — спросил я, указывая на письмо.
Отец протянул его мне:
— Пишет твоя тетя Лаура из Неаполя.
— У меня есть тетя в Неаполе?
— Сестра твоей матери. Она уехала в Италию со всей семьей в тот год, когда ты родился.
Я равнодушно кивнул. Тетю я не помнил и слышал о ней лишь краем уха в разговоре чужих мне людей, собравшихся на похоронах матери много лет назад; никого из них я с тех пор ни разу не видел.
— Она сообщает, что ее дочь едет учиться в Барселону, и спрашивает, может ли девушка пожить у нас некоторое время. Ее зовут Софией.
— Впервые о ней слышу, — сказал я.
— Я тоже.
Мысль о том, что отец поселит в своей квартире незнакомую барышню, показалась мне невероятной.
— И что ты ответишь?
Отец меланхолично пожал плечами:
— Не знаю, но что-то ответить надо.
Почти целую минуту мы молчали, переглядываясь и не осмеливаясь коснуться темы, которая действительно нас занимала в отличие от визита итальянской племянницы.
— Догадываюсь, что ты провел время с Фермином, — промолвил после паузы отец.
Я кивнул:
— Мы ходили ужинать в «Кан льюис». Фермин готов был слопать даже салфетки. В ресторане я встретил профессора Альбукерке, который там тоже ужинал. Я ему сказал, что пора бы ему заглянуть к нам.
Я говорил ерунду, и звук собственного голоса отдавался в моих ушах обвиняющим эхом. Отец пристально наблюдал за мной.
