Нелли Маратова - Наследницы Белкина
«Евгений Онегин» — основной спектакль, он да «Царская невеста» — гвозди американских гастролей. А гастроли — через полгода, а новой Татьяне еще надо будет прижиться, пустить корни, спеться. И Мартынова, правда, слабовата — на той неделе Валя заменяла суфлершу и несколько раз ловила такие ноты… Людочку Мартынову Валя искренне любила, но не сомневалась, что место той — в хоре. А Изольда запросто смогла бы спеть Татьяну — эх, если бы не возраст! Голос у нее — чрезмерный для хористки, расточительное, ясное сопрано.
Они с Валей в шутку репетировали главные партии в «Онегине», и всякий раз Валя удивлялась голосу Изольды. Каждое слово, каждую ноту она выпевала так, словно бы это были не слово и нота, а драгоценные камни, омытые морем. Чистые камни. Чистые ноты. Чистые слова.
— Валя, ты поешь не хуже меня, — признала однажды Изольда.
Это была серьезная похвала — хористка Изольда знала подлинную цену своего голоса.
Глава 11. Школа влюбленных
Евгения Ивановна умерла в то самое время, когда Согрин этого ждал. Конечно, он даже в мыслях не торопил жену закругляться с земной жизнью, но ждал терпеливо, покуда с дороги исчезнет последнее препятствие. Согрину не в чем было виниться перед Евгенией Ивановной, ведь в последние годы они жили мирно, как пионеры в образцовой дружине.
Евгения Ивановна не была из породы творцов, и потому ей сравнительно легко жилось с Согриным.
Татьяна — пела, Согрин — рисовал (прежде — «писал», а теперь всего лишь рисовал. Это как с оперой — раньше ее слушали, а теперь — смотрят), все прочие герои нашего повествования тоже выясняли отношения с искусствами. И только Евгения Ивановна, порядочный, чистоплотный во всех отношениях человек (Гигиена Ивановна), не имела никакого отношения к искусству и не заслужила судьбы умирать первой. Что ж, в наших силах подарить ей по крайней мере легкую смерть! Лучшая на свете натурщица Женечка и педагог Евгения Ивановна жили дружно и умерли в один день, во сне, на Пасхальной неделе — когда в раю проходит День открытых дверей. Под старость Евгения Ивановна не устояла перед наплывом религиозных чувств, правда, вынесли они ее к брегам какой-то секты. Согрин даже не пытался разобраться, какой именно, — с годами ему все меньше хотелось искать и познавать Бога. Он в Бога просто верил. С некоторых пор.
Церковные братовья (Согрин звал их «сослуживцы») навестили его после похорон Евгении Ивановны, агрессивно приглашая вдовца на поминальное богослужение и духоподъемную беседу. Согрин вежливо отказался — ему было некогда. Ему надо было искать Татьяну. Свое здоровье Согрин берег как самый ценный капитал — но не по стариковской привычке, не от страха раньше времени предстать перед судом, а потому, что не имел права умирать раньше встречи.
Старый дом, где прежде жила Татьяна, давно снесли — Согрин не удивлялся. Тридцать лет для города — срок куда более серьезный, чем для человека.
Татьяна могла оказаться где угодно — в Москве, в Петербурге, за границей, и в точности Согрин знал одно — он ее обязательно найдет. Какой бы она ни стала, где бы ни жила.
Вот уже полчаса, как Согрин стоял перед входом в театр и не решался войти. Скромная афиша обещала «Трубадура».
С закрытыми глазами Согрин, наконец, переступил порог. Золотистая краска с мелкой алмазной крошкой успела проскочить за ним следом, обогнать и броситься в глаза слепящим шаром.
Тогда в буфете Валера не засиделся, потащил Согрина в гости, домой. Однокомнатное, слишком уж чистое для художника помещение не рассказало о Валериной жизни ничего лишнего. Такими бывают гостиничные номера, где уборщица поспешно стирает подробности жизни прежних клиентов: пылесосит выпавшие волоски, выбрасывает тематический мусор, обрызгивает прокуренные шторы освежителем воздуха. Подозрительное отсутствие человеческих примет. Редкая бедность красок.
— Люблю порядок, — объяснил Валера.
Согрин очень устал, вечер оказался длинным, как год, но прощаться с Валерой художник не спешил, боялся потерять верную дорожку в театр. Он терпеливо напивался, ожидая, пока Валера догадается пригласить его в декорационный цех — Согрин-то после первой рюмки позвал Валеру в кинотеатр.
— Брось, старик, — отмахнулся Валера, — я твои афиши и так каждый день рассматриваю. Мимо проезжаю, веришь — глаз оторвать не могу.
Как всякий нормальный художник, Согрин вначале почувствовал радость и потом только, уже дома, догадался, что Валера пошутил. Но обижаться не стал художник ждал его назавтра в театре.
— Приходи перед вечерним спектаклем, покажу тебе цех и контрамарку дам. Мои все были на «Травиате».
— Твои? — переспросил Согрин.
— Родители, брат, девушка, — с досадой перечислил Валера. — Точнее девушки. Ну, ты понимаешь.
Им было по тридцать два года. По тем временам что для неженатого мужчины, что для одинокой женщины — диагноз, но тогда Согрин впервые подумал о Евгении Ивановне с недовольством. Почему он женился? Зачем они вместе живут?
Согрину хотелось спросить у Валеры про артистов хора, где у них находятся гримерки, но не решился. Неловко было бы врываться без приглашения, не хотелось объяснять все Валере, а еще Согрин почему-то был уверен, что они с Татьяной и так обязательно встретятся.
И правда — не пригодились ни знакомство с Валерой, ни прогулка небрежным шагом по театральному закулисью.
Громадный декорационный цех Согрин осмотрел мельком, косил глазами по сторонам, потом замедлялся в коридорах, долго сидел в буфете, но Татьяны за сценой так и не увидел. Ходили там артистки хора, наряженные куртизанками, Согрин впивался взглядом в каждое загримированное лицо, но той девушки так и не увидел.
Валере он к тому времени уже надоел изрядно, тот спроваживал гостя с облегчением, но обещанную контрамарку дать не забыл. Правда, на завтрашний вечер. На «Риголетто». «Сердце красавицы… Склонно к измене…» — торопливо спел Валера на прощанье и поскакал к себе в цех.
Снежная метель закрыла театр ширмой, тонкой и белой, как марля. Теплые лампы подернулись матовым светом, и для Согрина это был мучительный знак — все там вместе, у них — театр, а у него что? Евгения Ивановна, афиши и надоедливые краски. Краска кирпичная, жаркая, с коричневой окалиной. Краска белая, беглая, промерзшая, тающая.
Согрин остановился, с ужасом подумал, что у него не осталось точного портрета в памяти — и лицо Татьяны представляется ему размытым, как под слоем мокрого снега.
За пять минут до начала «Риголетто» Согрин увидел Татьяну в зрительском буфете и хорошо рассмотрел ее — как долгожданную картину. Татьяна была тонкой и прямой, как шпага. Светлые, с заметной рыжиной, волосы падали, будто занавес, разделенный прямым пробором. Согрин боялся посмотреть Татьяне в глаза, и она сама взглянула на него, и он зажмурился, пытаясь запомнить краски. Коричневая, черепаховая, влажная. Зеленая, душная, как стебель в оранжерее. И мелкие темные пятна ряски, и кофейные брызги. Татьяна улыбнулась Согрину, и краски успокоились, притихли.
Увертюра закончилась, начинался первый акт.
Глава 12. Богема
«Пускай погибну я, но прежде…»
Вале мешала уснуть недавно спетая ария — так поэту не дает покоя новая строка, а художнику — набросок. Репетировать в квартире Изольда не разрешала: даже самое профессиональное пение не радует соседей, поэтому ходили в среднюю школу, в класс той самой подруги-аккомпаниаторши, пытавшейся затащить в дивный мир искусства пятерых оболтусов возрастом до тринадцати лет. Оболтусы обреченно стучали пальцами по клавишам, но при первой же возможности забывали дома ноты или не появлялись на занятиях.
Валя с Изольдой репетировали поздними вечерами, когда не было спектаклей. Учили сольфеджио, нотную грамоту, композицию.
Диктанты Валя писала на слух с такой точностью, что Изольда в конце концов начала играть ей очень сложные отрывки — но даже их Валя записывала верно до последней ноты.
«Я пью волшебный яд желаний…»
Валя вспоминала совсем другие уроки. Спьяну мать много раз пыталась научить ее фотографии, совала камеру в руки. Сейчас Валя могла понять, чем была фотография для матери — тем же самым, чем впоследствии стала для нее водка. Через объектив мать лучше видела жизнь, и она выбирала только те картинки, которые ей хотелось видеть. Фотография — как вольная редакция Божественного замысла, и неудивительно, что все закончилось так ужасно.
В кадре не должно быть слишком много воздуха, вспоминала Валя и думала — все точно, как в пении. Чем больше подробностей, деталей, героев в кадре — тем лучше. Смотри внимательно, прицеливайся, ищи хорошую точку для выстрела — съемка это сорт охоты, а не искусство. Матерые фотографы всегда похожи на опытных стрелков.
