Эли Визель - Время неприкаянных
И Болек открыл ей причину своих терзаний: Лия, его маленькая Лия, его сокровище, его радость, его жизнь, так вот, Лия несчастлива, что делает еще более несчастным ее отца.
С разрешения Болека Ева рассказала его историю Гамлиэлю. Впрочем, позже и Болек объяснил другу, что решился открыть свою самую сокровенную и самую тягостную тайну только благодаря разговору, который состоялся у них в связи с тем, что довелось ему пережить в гетто. Конечно, сыграла свою роль и его привязанность к Еве. Кроме того, Ева умела слушать: некоторые вещи женщина понимает лучше, чем мужчина.
Лия, история Лии, страдания и несчастья Лии — как смог ее отец хранить все это в сердце своем, ничем не выдав себя?
Попав в автомобильную катастрофу, Лия несколько недель пролежала в больнице. С целью облегчить страдания ей начали колоть обезболивающие препараты. Они превратились в необходимое средство: без них она не могла спать, есть, читать, смотреть телевизор, разговаривать с родителями и друзьями. Морфий стал ее повседневной пищей. Она пристрастилась к нему. И, выйдя из больницы, была уже законченной наркоманкой. Кокаин, героин, безуспешные попытки пройти курс лечения. Преподавательнице университета, которой еще несколько месяцев назад сулили блестящее будущее, пришлось уйти с кафедры: ее продолжительные отлучки больше не желали терпеть. Журналы возвращали ей рукописи статей. Ее перестали приглашать на международные конференции. Ее карьера была сломана, и она опускалась все ниже, поощряемая своим приятелем, которого Болек уже не мог выносить: он был убежден, что Самаэль хочет только одного — завладеть состоянием семьи.
Самаэль. Человек злонравный, мутный, беспокойный, бездушный. Гамлиэль познакомился с ним, не догадываясь, что тот разрушит его жизнь.
Свела их Ева. Она встретилась с ним, чтобы оказать услугу Болеку, который старался оторвать его от дочери:
— Пообедай с ним, когда он приедет в Нью-Йорк. Потом расскажешь, как он тебе.
К несчастью, Ева по доброте своей согласилась. Гамлиэль никогда не узнал, как прошла их первая встреча. Наверное, не без приятности, поскольку они стали назначать друг другу свидания все чаще. Гамлиэль не встревожился — просто иногда спрашивал ее, что находит она в этом типе, если проводит долгие часы в его обществе.
— Знаешь что? — сказала она однажды. — В следующий раз присоединяйся к нам.
При первой встрече в ресторане Самаэль не вызвал у него недоверия. Он даже обнаружил нечто привлекательное в провокационной стороне его натуры. Элегантный, красноречивый, любезный и подчеркнуто сексуальный, Самаэль, несомненно, пользовался большим успехом у женщин. В темно-сером костюме и белой сорочке с синим галстуком он походил на банкира, завсегдатая Уолл-стрит. Уверенный в себе краснобай, он не подавлял высокомерием, но внушал уважение своими почти энциклопедическими познаниями. История, литература, музыка — он имел свое суждение обо всем. Он жаждал нравиться и завоевывать.
Гамлиэль не знал, чем занимался Самаэль в то время, ему было известно только, что дела часто вынуждали того приезжать в Нью-Йорк. Ева встречалась с ним все чаще и чаще, но противиться этому Гамлиэль не мог: каждый из них уважал свободу другого. Кроме того, надо было помочь Болеку, помогая его дочери. В чем состояла эта помощь, Ева не знала. Но после каждого обеда с Самаэлем она представляла детальный отчет несчастному отцу. Главная тема: состояние здоровья Лии, надежды на исцеление. «Я ее лучший шанс, — говорил Самаэль. — Она любит меня, а я люблю ее». Комментарий Болека: «Это ее худший шанс. Ее проклятие». Он был убежден, что Самаэль губит дочь, поддерживая в ней влечение к наркотикам и злоупотребляя ее повышенной возбудимостью. Если бы Еве удалось разлучить их, Болек был бы ей признателен по гроб жизни, ибо тогда все стало бы возможным. Спасение могло прийти только от нее.
— Быть может, Болек прав, — сказал Гамлиэль Еве. — Мне кажется, ты играешь в этой драме полезную, если не ключевую роль. Но в таком случае тебе скорее следовало бы встречаться с Лией? Ведь это она больна и нуждается в помощи.
Ева заявила, что согласна, однако добавила, что надо было с чего-то начать. Она отправится в Чикаго позже и там переговорит с Лией. Дело свое она считала священной миссией. Действительно, ее отлучки участились, она постоянно встречалась и с Лией, и с Самаэлем. А как же Гамлиэль? Он тосковал по ней. Что бы она ни думала, он любил ее. Она была его последней любовью. Она давала ему то, чего лишила Эстер: чувственное счастье, радость и негу до изнеможения. С Эстер он познал слияние двух душ, влюбленных в чистоту. С Евой — страстное обретение двух существ, которые и помыслить не могли о том, чтобы расстаться. И это тоже любовь, думал Гамлиэль. Конечно, другая. Но в конечном счете каждая любовь по-своему уникальна и сходна в этом со страданием. Сравнивать же внешние проявления любви означает опошлить ее.
Впрочем, он все же не был до такой степени слеп, чтобы не заметить, как Ева, несмотря на всю нежность к нему по ночам, постепенно отдаляется от него. Теперь она умолкала не затем, чтобы поразмыслить — чтобы улететь мыслью к Самаэлю. А когда она смотрела на Гамлиэля, у него создавалось впечатление, будто ей просто надо удостовериться, что он все еще здесь. Мог ли он тогда, должен ли был сказать что-нибудь, предостеречь ее? Показать, какая опасность ей грозит? Ведь придется выбирать между двумя мужчинами — тем, кто сделал несчастной дочь их друга, и другим, для которого она воплощала прекраснейший из даров, отречение и верность в любви? Но она отказывалась любить, равно как и быть любимой. Неужели любовь пугала ее, потому что она была вдовой? Гамлиэль ничего об этом не знал. Быть может, она предпочла бы говорить о связи или о дружбе? Она не желала употреблять и эти слова. «Слова ограничивают живое существо в попытке определить его, — говорила она. — Оставим их там, где им место: в словаре». У Гамлиэля имелось собственное мнение на сей счет — он хорошо разбирался в предмете. Но, желая польстить ей, напомнил, что Диоген также не доверял словам и критиковал речи Платона, находя их слишком длинными. А сам Платон ненавидел книги, потому что им невозможно задать вопрос. Оба они были не правы, полагал Гамлиэль… А она что об этом думает? Ева отмахнулась от вопроса, ясно дав понять, что сейчас не время блистать эрудицией. Говорить следовало не о мертвых философах, а о живой Лии. И живом Болеке. И ее встречи с Самаэлем продолжились. Из гордости, досады или смирения Гамлиэль решил держаться в стороне. Он наивно повторял себе, что все уладится само собой, нужно терпеть, ждать чуда. Он тупо ждал и дорого заплатил за свою тупость.
Теперь, по прошествии времени, Гамлиэль говорил себе, что не должен был позволять Еве встречаться с Самаэлем. Он должен был бороться, спорить, взывать к ее разуму, к ее сердцу. Должен был объяснить ей, что ему она тоже нужна. Быть может, ничего бы не случилось. Если бы она не решила проникнуть в тайну Болека, то не принудила бы его к откровенности, не узнала бы правды о его дочери, не испытала бы потребности помочь ему, не познакомилась бы с Самаэлем… Гамлиэль и Ева счастливо жили бы вместе до конца дней своих, как говорится в сказках.
Я не потерпел поражения, уже давно думает Гамлиэль, я не сказал судьбе нет. Я склонил голову и погрузился в одиночество. В конце концов это мое природное состояние. После родителей, после Илонки, после Колетт я остался один. О, я знаю, что одному жить нельзя. Некий писатель сказал где-то, что «Бог один, а человек не может и не должен быть один». Я же по-своему трактую библейскую мысль: созданный по образу Божьему человек уникален, как Он. Человек — один. Как Он. Не обязательно только в смерти — и в жизни тоже. В несчастье и в счастье. Неужели я сказал «счастье»? После Будапешта это слово потеряло смысл. Оно словно бы ищет кого-то, чтобы тронуть сердце его и душу. А от меня бежит и знать меня не хочет.
Был ли я счастлив с Евой? Допустим, что я хотя бы познал вкус счастья. Внезапно безумная мысль вновь пронзает мой разум: а вдруг эта больная, изувеченная, неизвестная женщина — Ева? Нет, Ева моложе. Но как это определить, если все лицо сожжено огнем? Нет! Ева узнала бы меня. И я узнал бы ее… Ну и дурак же я! Ева совсем не говорит по-венгерски.
Ева. Прямая и откровенная. Взгляд ее был устремлен за пределы времени, но реальность она из виду не теряла.
Она сама возвестила о перемене, можно сказать, о конце наших отношений, иными словами, о моем возврате к одиночеству.
Был зимний день. Укрытый снегом город жил в замедленном ритме, как будто на осадном положении. Аэропорты — парализованы. Офисы в большинстве своем — закрыты. Лишь одно такси из десяти выезжало на обледенелые улицы. Машинам «скорой помощи» предоставили полную свободу: своими сиренами они нервировали шоферов, чьи потерпевшие аварию автомобили застыли у обочины на фоне ирреального, призрачного пейзажа. По радио постоянно передавали свежие метеосводки. Природа, как она немилосердна. Никакой надежды на потепление. Ева запаздывала. Я тревожился все сильнее.
