Светлана Замлелова - Блудные дети
Дома, выйдя из душа и погрузившись в душистую прохладу постели, я испытал неописуемое блаженство. Растягивая удовольствие, я полежал на спине, поёрзал, поёжился, потянулся, потом повернулся на бок и тут же уснул.
Проспал я до полудня.
Проснувшись, я затосковал, не сознавая ещё, почему. Вспомнив Тима, я понял, что самое неприятное у меня впереди. И приготовился ждать.
Рэйчел приехала домой только к пяти. Я знал, что она не захочет говорить со мной, и, разозлившись заранее, решил и сам молчать. Но Рэйчел продержалась недолго. Через пару часов, разбив на кухне стакан, она в голос разрыдалась.
– Что ты наделал? – взорвалась она криком, когда я, прибежав на шум, стал подбирать куски стекла с пола. – Что ты наделал?
Я молчал.
– Они хотели вызвать полицию. Я просила... Тим хочет подавать в суд, – она стояла посреди кухни и плакала, обхватив ладонями щёки. Очки у неё смешно скособочились, но она, казалось, ничего не замечала.
– Я сам на него подам в суд, – не выдержал я. – Он собирался меня изнасиловать.
– Ты врёшь! Ты врёшь! – она оторвала от лица руки. – Он сказал, что просто прикоснулся к тебе!
– Просто прикоснулся? – я посмотрел на неё снизу вверх.
– Ты думаешь, ты мужик? Да? – выкрикнула она по-русски и сделала шажок в мою сторону.
– А ты думаешь, я кто? – усмехнулся я.
– Ты... ты дикарь! – кричала она по-русски. – Ты... азебьян! Никто не хочет даже видеть тебя! А через несколько дней наша свадьба!..
И она в голос зарыдала, завыла.
– Азебьян, Рэйчел, это армянская фамилия. А то, что ты имеешь в виду, называется «обезьяна». Перед Тимом я извинюсь. И прошу тебя: не плачь!
– Гомосексуализм – это не порок, – всхлипнула она. – Это просто другие люди...
– Да, – вздохнул я, – это улыбка вечности...
– ...и это понимают в цивилизованных странах. Если тебе не понравилось, что Тим прикоснулся к тебе, ты мог бы просто сказать ему об этом. Все говорят, что ты не умеешь себя вести, потому что... – она запнулась.
– Ну и почему?..
Я знал, что она хочет сказать. Я понял это по её заминке и по испугу, промелькнувшему в глазах. Но я видел, что говорить об этом ей неприятно, и именно поэтому хотел заставить её говорить.
– Потому что ты... из такой страны! – гордо заявила она, перестав плакать и втягивая носом.
Мне стало смешно.
– Из какой страны?
– Третьего мира, – сказала она, глядя на меня с любопытством и страхом, точь-в-точь, как её дружки, когда мы знакомились в кафе.
Интересно, знал ли Пушкин, что он из страны третьего мира?
– Значит, третьего мира? – спросил я, высыпая осколки в мусорное ведро. – Именно третьего?
– Да, третьего.
Я вдруг понял: она боится, что я и на неё наброшусь с кулаками. И только слабая надежда на мою цивилизованность удерживает её и побуждает говорить. И мне действительно захотелось прибить её. «Ты этого боялась, ты думала, что я на это способен – так получи, не хочется тебя разочаровывать!»
Но я сдержался. И зачем-то ляпнул:
– А Наполеон называл англичан совершенно дикой расой. Поняла?
– Почему? – растерянно спросила она.
– Потому что Англия обворовала полмира, разжирела на ворованном, а теперь поучает и тех, кого уже обворовала, и тех, кого только собирается обворовать, – объявил я, намыливая и споласкивая руки.
– Англия защищает принцип свободы и равенства всех перед законом, – вдруг завелась Рэйчел. – Англия защищает права человека во всём мире!
Я пожалел, что заговорил с ней об этом.
– Ни хрена она не защищает! – сказал я по-русски.
И, вытирая руки полотенцем, по-английски добавил:
– Как будто всё дело только в правах и законах!
И не дожидаясь, что она мне ответит, вышел из кухни.
Она осталась на месте.
Из-за кровоподтёков Тим не явился на работу. А поскольку они с Рэйчел работают вместе, уже в понедельник все сослуживцы Рэйчел узнали о происшедшем и, осудив меня, назвали мой поступок варварским.
На 22 число была назначена наша свадьба. Но ни друзья, ни коллеги не поддержат Рэйчел, если она, вместо того, чтобы выразить свою солидарность Тиму, как ни в чём ни бывало выйдет замуж за его обидчика. Рэйчел боится, что после этого от неё все отвернутся. Бедняжка Рэйчел! Она совершенно потерялась и не знает, что теперь делать. Готово платье, назначено время венчания, продумано угощение. И каждый вечер на меня сыплется град попрёков. Пока я терплю и молчу, но не знаю, надолго ли меня хватит.
В среду Рэйчел встречалась с Наташей и Таней, и те посоветовали ей отложить свадьбу. Пройдёт время, исчезнут синяки с лица Тима, он забудет обиду – и вот тогда-то нам можно будет пожениться. Конечно, необходимо, чтобы я извинился перед Тимом.
А у меня предчувствие: если мы не поженимся сейчас, мы не поженимся уже никогда. Предчувствие крепнет во мне с каждой минутой и становится убеждением. Как будто давно принятое, но неосознаваемое решение напрашивается теперь к исполнению.
Это предчувствие взбутетенило во мне взвесь новых чувств. Я не хочу жить с Рэйчел и буду рад возможности расстаться с ней, но я готов терпеть её ради достижения своей конечной цели – гражданства Великобритании. Моя собственная корысть вызывает во мне отвращение. И я боюсь, что отвращение это разрастётся во мне со временем до таких пределов, что мне будет невмоготу жить с ним. Но если я расстанусь с Рэйчел сейчас, мне придётся уехать домой, а я успел привыкнуть к порядку, и родная бестолковщина уже страшит меня. К тому же вести с Родины приходят неутешительные: Рэйчел говорит, что в России неизбежна гражданская война; Дик где-то вычитал, будто самые красивые проститутки – русские; все здесь напуганы какой-то русской мафией, которую и в глаза-то никто не видел.
Но самое неприятное для меня – это зависимость от Рэйчел. Я искал свободы, я верил в свободную Европу. И вот попал в кабалу, запутался в каких-то дрязгах. И опять же предчувствую: ради достижения конечной цели мне придётся преодолеть ещё немало затруднений, и несвобода моя только усугубится со временем.
А есть ли свобода на свете? И кто же может быть свободным? Или прав был Вилен: свободы следует в преступлении искать?
В пятницу Рэйчел была у своих родителей. Не знаю, что именно она рассказала им, но мама посоветовала отложить свадьбу.
– Не стоит жениться впопыхах и назло всем, – сказала она Рэйчел.
В субботу, после сомнений и тягостных раздумий, Рэйчел решилась: свадьбу откладываем на неопределённый срок, до тех пор, пока нелепое происшествие не будет забыто.
Я воспринял новость равнодушно. Мне надоело думать об этом.
22.03.95. средаСегодня день нашей несостоявшейся свадьбы. Наверное, по этому случаю Рэйчел особенно ласкова со мной. Приняв решение отложить свадьбу, она тут же успокоилась и уже строит планы. А я, как это не раз случалось со мной, охвачен безразличием. Я где-то читал, что такое бывает с приговорёнными к смертной казни накануне исполнения приговора. Это смирение перед неотвратимостью, усталость от борьбы и, быть может, ожидание предстояния перед Неизвестным.
Ещё третьего дня Рэйчел и говорить-то со мной не хотела, а сегодня почти заискивает. Чувствую себя обманутой девицей, которой соблазнитель, не глядя в глаза, суёт деньги.
– Хочешь, поедем отдыхать вместе? – спросила меня Рэйчел за ужином. – Подождём, пока всё здесь уляжется. А?
– А деньги? – буркнул я.
Рэйчел рассмеялась.
– Ты не понял! Мы поедем в наш дом на Гомере! Деньги нужны только на билеты и на питание.
Я пожал плечами.
Конечно, я не против отдыха, тем более на Канарских островах. Но, признаться, я так устал от сюрпризов, что совершенно не хочу куда-то идти или ехать. Последнее время я сижу целыми днями дома, так что даже кеды мои марки «Victory» покрылись слоем пыли!
«Victory»... Что за название такое? Кого я в них победить должен? Только ноги потеют, как у прапора!
Но нет! Мои кеды – это частица современного мира! Этим плохоньким башмачкам так хотелось быть купленным, что они лебезили передо мной, льстили мне, расточали обещания, будили тщеславие – играли на дурных свойствах моей натуры. Они добились своего. Они попирают улицы Москвы и Лондона. Их следы, возможно, отпечатались рядом со следами башмаков сильных мира сего. Но когда-нибудь я выброшу их в мусорный бак и злорадно посмеюсь над полинявшей вышивкой «Victory».
Целыми днями сижу без дела. Писать не хочу. Да и зачем живопись, когда есть фотокамера?
Тут я, правда, немного зарисовался, поскольку ответ мне давно известен. Всё дело в том, как писать. А писать-то можно и клопов с тараканами.
Но нет заказов, и опускаются руки.
А профессионализм, как взывает ко мне Толстой, есть первое условие распространения поддельного искусства. Только, как видно, ждать мне стабильного дохода от живописи, не имеет никакого смысла. Вот и выходит, что ни к искусству я отношения не имею, поскольку суетен, малодушен и тщеславен, ни денег заработать не могу, поскольку не согласен фекалии по холсту размазывать. Другими словами, на маленькую-то подлость я готов пойти, а вот на большую – духу не хватает. Чтобы сорвать в жизни куш, нужно быть готовым совершить и, главное, после принять большую подлость. Не нужно убивать, не нужно грабить. Достаточно просто предать самого себя. А тому, кто на такое предательство не готов, не стоит даже и мечтать о благах и сладкой жизни.
