Ульяна Гамаюн - Ключ к полям
– Да. И правильнее было бы с этим смириться.
– Я только хотел помочь ей.
– Вы заперли птичку в клетку и стали учить петь. Конечно, она не выдержала.
– Хорошо, пусть так, птицелов я тоже никудышный. Признаю свою ошибку. Но она уезжает, неизвестно куда, в то самое время, когда ее мечта сбывается. У меня остались еще знакомые среди издателей. Мы все исправим... Ее издадут...
– Вы так и не поняли этой птички, дорогой мой птицелов. Ей важно не приходить, а идти. Идти, все равно куда. Точнее – бежать.
– Только бы попасть куда-нибудь?
– Совершенно верно. К тому же, ее книжка, скажем прямо, слабовата. Не в пример вашей. – Пульчинелла присел в шутовском книксене. – И, не в пример вашей, пытается, хоть и наивно, сказать что-то, чего и сама до конца не понимает.
– О чем же, по-вашему, она говорит?
– Я думаю, о добре. Хотя могу и ошибаться.
– О чем же говорил я?
– Не знаю, о чем вы говорили, но знаю, как: очень умно, с претензией на вечность. Вечность-то вас и подвела...
– Вас тоже... вечность подвела. Кроме моих, были еще и Жужины письма.
– Вы опять за свое? Ну, и какой сакральный смысл таится в письме, которым она вас отбрила?
– Вы прекрасно осведомлены, – буркнул я. Чертов проныра!
– А как же. Вас отбрили, и вполне справедливо. Вы всегда были трусом. Вы струсили и на этот раз, элементарно, пошло струсили. Гораздо удобнее просить прощения у грубо разукрашенного муляжа, чем у живого человека.
– С меня хватит! Какого черта вы всем скопом меня обвиняете? Устроили судилище. Вы, Жужа, все остальные... Я сам знаю все свои грехи. Их намного больше, чем вы можете себе вообразить. И за каждый из них, уж поверьте, я понесу наказание.
– О, это вы умеете!
Я встал:
– Скажите мне только одно: куда она уехала?
– А кто вы такой, чтоб я вам докладывал?
– Кто я?
– Да, кто вы? Отец, брат, муж, любовник, учитель рисования – кто? Вы даже не случайный прохожий. Вы – никто. Вы были ей никем. В сущности, все мы были ей никем. – Он заметался по беседке. – Но вы, – он остановился и энергично затряс передо мной лилипутской ручонкой, – слышите, вы были ей никем в большей степени, чем кто бы то ни был!
– Вы заговариваетесь, – ядовито усмехнулся я.
Все эти метания, заламывания рук, гневные посверкивания исподлобья и прочие атрибуты марионеточных страстей выглядели по меньшей мере комично. Пульчинелла переигрывал.
– Ручонки у вас коротки для мантикоры! – крикнул он.
У меня перехватило дыхание.
– Мантикоры?
– И откуда взялась эта злополучная кличка? Вы, случайно, не знаете?
– Нет.
– Я так и думал. Ну, а что вы думаете о мантикоре?
– Я не думаю о мантикоре, я думаю о вас.
– О, какой поворот событий, вы меня смущаете! – Он загоготал, и маска на его лице стала еще уродливее.
– Я ненавижу ваш маскарад, ваших гостей и полосатое пойло, которое вы выдаете за коктейль. Но больше всего я ненавижу вас, с вашими вечными кознями и происками! Вы живете, как капризный ребенок, походя ломающий все, что попадется ему под руку, не из мстительности, не по злобе даже, а просто из любопытства – что там у куклы внутри? Чего только не сделаешь для удовлетворения собственных извращенных страстишек! Гедонист хренов! Куда ни плюнь, везде вы... шаманите со своей отвратной компанией. И Жужу втянули в эту грязь. Интрижки – вот все, на что способна ваша испитая, пропахшая абсентом душонка! Да любая клыкастая мантикора рядом с вами покажется комнатной болонкой. Мелочный, злобный ... уродец.
– Карлик, вы хотели сказать? – Переваливаясь, как заплывшая жиром старая утка, он заковылял в мою сторону. – Мой вам дружеский совет: позаботьтесь лучше о своей душонке, а за моей, мелочной и испитой, присмотрят в другом месте. И что за выражения – «хренов»? Писатель называется... Либо материтесь, либо куртуазничайте там себе в углу. Впрочем, матерюсь я в любом случае лучше... И не стоит так горячиться и строить из себя святошу, обтартюфитесь только с головы до ног. Тога праведника вам великовата в плечах. К тому же, вы переоцениваете меня, а главное – мантикору. Ктесий был тот еще враль. Аристотель весьма осторожно пересказывал сомнительную побасенку про кроваво-красное чудище в своей «Истории животных», а Лукиан так вообще голову давал на отсечение, что наш очарованный странник в Индии никогда не был и что «Индика» – от корки до корки наглое елейное вранье и бабьи сказки... В Индии Ктесий, видимо, действительно не был... А Лукиан не читал, конечно, «Индики»... Бедняга Ктесий... Несчастный фантазер... Надо же было такое сморозить... Тройной ряд зубов, красное лохматое тело, хвост, как у земляного скорпиона, выстреливающий иглами... А вот, кстати, этого чудесного иглометательного орудия мантикора впоследствии лишилась, спасибо Плинию с Солином. Зато у них она понеслась галопом и даже взлетела в поднебесье... Но Ктесий всех перепижонил. Чего стоят одни только голубые глаза и голос «нечто среднее между звуком свирели и трубы»!
– Зачем вы мне все это рассказываете?
– Затем, что мантикора – всего-навсего тигр, и ничего больше! Вот вам и трудности перевода. Не знаю, с какого манускрипта Ктесий содрал своего краснорожего людоеда, но то, что мантикора и тигр – одно лицо, Чук и Гек под индийским соусом, ясно и Чуку с Геком. И не лупите на меня свои дивные очи, вы не в моем вкусе. Я питаю непреодолимую тягу к рыженьким, – он злобно хихикнул.
– Тигр? Это бред! – Проглотив намек на «рыженьких», я изобразил самую сардоническую из своих ухмылочек.
– Бред – это клыки в три ряда и выстреливающие колючки. А о тигре многие говорили, помудрее нас с вами, много-много лун назад.
– Да мне плевать! Какая разница? Не все ли теперь равно, тигр это или царевна лягушка? Что вы пристали ко мне со своей мантикорой!
– Во-первых, это вы ко мне пристали, а во-вторых – не все равно. Между горластым лангольером цвета карри и тигром есть небольшая разница, не находите?
Из складок своего белого балахона он извлек какую-то бумажку.
– Подойдите-ка на минутку, будьте так любезны, если, конечно, вас не затруднит, дорогой, любезнейший мой друг.
Я послушно подошел, несмотря на издевательский тон и вертлявое ерничанье.
– Вот, захватил специально для вас. Предвидя, так сказать, задушевную беседу. Смотрите внимательно.
В руках у него была потрепанная, выдранная из какой-то книги страница с изображением мантикоры и ветвистым комментарием к рисунку. Он сунул бумажку мне в руки.
– Это иллюстрация к одной фландрской рукописи, совершенно случайно попавшей в мои маленькие, бережливые руки. Четырнадцатый век, между прочим. – Я и не заметил, как шустрый карлик оказался за моей спиной, – ощущение неуютное.
– Смотрите и запоминайте. Больше я вам ее не покажу, – донеслось из-за спины. – Вы заметили, какие грустные глаза у этой лютой бестии?
Я заметил. Гибкое, цвета хурмы тело с тонкими и изящными, как у птицы, лапами, хвост, совершенно лишенный смертоносных игл, и неправдоподобно, невозможно, не по-человечески печальные глаза. Такой тоски и горечи я не видел еще никогда. Или видел?..
– Плачущий убийца. – И снова я не уследил за передвижениями коротышки – он опять стоял рядом. Толстые холеные пальцы бережно водили по печальному лицу на картинке. – Между прочим, многие считали, что мантикора – существо мужского пола. Такой себе мантикор. Мантикорчик. – Он выхватил у меня картинку и, словно фокусник, обещающий публике кролика вместо букета цветов, сложил страницу пополам (хороши же бережливые руки – так обращаться с четырнадцатым веком!) и сунул за пазуху.
– В любом случае, это тигр. – Я с отвращением наблюдал за его ужимками.
– Не скажите...
– То есть как это? Вы же только что сами...
– Мало ли чего я вам еще наплету, – фыркнул он. – От коварного карлика всего можно ожидать.
Шаг за шагом, пятясь неуклюжей каракатицей, он медленно отступал к деревьям у входа в беседку. Меня же охватила такая тягучая апатия, что даже шаг сделать казалось неимоверно сложным. Я устал, бесконечно устал от всего этого... Пульчинелла тем временем уже шагнул в заросли, но, словно что-то вспомнив, высунул напоследок свой черный клюв:
– А знаете, что самое забавное? Мантикора – это вы.
И исчез.
Море внутри
Закинут рыболовы лески, поймают
в сети наши души.
ЗемфираСколько себя помню, от меня прятали солнце. Кутали его в гардины, драпировали в облака, загораживали ставнями, сажали за решетку, кололи пляжными зонтами, роняли в колодцы и люки, в шляпу терракотовой дамы на соседнем сиденье автобуса, задвигали за колонну, зашторивали, затемняли, дергали вниз и в стороны. Я вечно бежала за солнцем и вечно не могла догнать, и двойная эта вечность с каждым шагом давалась мне все труднее.
Странно: почему-то так выходило, что все, с кем я сталкивалась в мглистых клубах делового мира, испытывали неистребимую ненависть к солнцу. Анемичные офисные каморки, по которым я бесцельно перемещалась, перепрыгивая с одной на другую, как блуждающий огонь по болоту, день и ночь тлели кислым электрическим светом. Пожалуй, единственная польза, которую я извлекла из скитаний по зыбучим софтверным барханам, – это увесистая антология способов избавления от солнца. Кажется, солнечные лучи представлялись загадочным офисным человечкам некой вредоносной бациллой, сенной палочкой их мелкотравчатой жизни. Когда начиналось «занавешивание» – вкрадчивое смежение каменных офисных век, я понимала, что пора увольняться. Если пустыня со своими песчаными бурями и фата морганами сурова и безжалостна, то пустыня без солнца – и вовсе гиблое место, от него веет мертвечиной.
