Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)
Кобзон немедленно отправляется на прием к председателю Моссовета Промыслову:
— Почему вы не даете квартиру Расулу Гамзатову?
— Мы ему не даем квартиру? — переспрашивает тот. — Да мы ему предлагали три квартиры в центре Москвы — на улице Горького, на улице Пушкина и на улице Чайковского… И он ни одну из них не взял…
После этого Кобзон звонит Гамзатову:
— Расул, что же ты меня ставишь в дурацкое положение? Тебе же в Моссовете предлагали три квартиры, и ты от них отказался…
— Да, предлагали — отвечает Гамзатов, — но на каких улицах? Вот я помру, ведь эти улицы не переименуют…
Помнится, был я в гостях у Георгия Вайнера.
Он взял со своего письменного стола книжку в коричневом переплете, это был изданный в 1986 году полный список членов Союза писателей СССР.
— Хочешь, — сказал мой друг, — я покажу тебе, кто мой самый любимый писатель?
Он раскрыл книгу на странице 502, и я прочитал: “Полевой Михаил”.
Это был псевдоним, а далее значилось подлинное имя: “Бронштейн Мойше-Дувид Ионов-Янкель Маркович”.
Был у меня в те годы сосед — по профессии математик, звали его Борис Эмильевич Шапировский. В свое время я знавал его отца, тот состоял в дружеских отношениях с моим родителем.
В восьмидесятых годах существовал такой порядок: если кто-то из жильцов кооперативного дома собирался менять квартиру, он был должен получить письменное согласие всех прочих членов жилищного товарищества.
И вот в один из дней к нам в дверь позвонили, и на пороге появился Боря Шапировский. Он пришел получить подпись на документе, удостоверяющем, что мы с женой не возражаем против того, чтобы он из нашего дома уехал.
— Заходите, — сказал я ему.
А в это время мы обедали, за столом сидели Владимир Андреевич Успенский и мой приятель, тоже священник, отец Павел Кравченко.
Шапировский прошел в комнату, ему поставили рюмку, тарелку…
Он, очевидно, впервые оказался в обществе православных клириков и притом, как видно, был наслышан о противоречиях, которые существуют между христианством и иудаизмом. И он задал нам такой вопрос:
— А правду говорят, что евреи Христа зарезали?
Году эдак в восемьдесят восьмом, будучи в Москве, я зашел в Скорбященский храм на Ордынке. Оттуда мы вышли с моим приятелем протоиереем Александром Шаргуновым. (А было это 23 февраля, на День Советской армии, по советским понятиям — “мужской праздник”, так же как 8 марта — “женский”.)
И вот мы (два пятидесятилетних бородатых попа) выходим на улицу, а навстречу нам идут две девчонки лет по шестнадцати, совершенно пьяные… Одна из них нас заметила и произнесла:
— С праздником, мальчики…
Уж коли зашла о советских праздниках речь, я хочу привести замечательную реплику Александры Николаевны Шагановой. Было ей под восемьдесят, и она исполняла обязанности псаломщика на двух приходах, где я служил, — в селах Горинском и Петрове. Так вот 7 марта она произнесла:
— Завтра — окаянный бабам праздник.
И чтобы завершить эту тему, рассказ моего друга Евгения Боданского. В шестидесятых годах он побывал в Суздале и увидел там такой лозунг:
“ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРВОЕ И ВТОРОЕ МАЯ!”
Девяностые
В середине декабря девяносто первого года какое-то дело заставило меня приехать в Москву. (А служил я тогда в селе Низком, под Егорьевском.) Дома я оказался к вечеру и не успел войти, как раздался звонок телефона.
Я услышал голос одного из моих соседей, который сообщил, что скончалась Фаина Яковлевна — мать Аркадия и Георгия Вайнеров. Выяснялось, что ее уже похоронили и что сейчас в квартире Георгия начнутся поминки.
Я знал покойницу с 1957 года, она была добрым, даже наивным в своей доброте человеком. Когда она делала замечания своим вполне зрелым сыновьям, она не говорила: “Не ври!”, она произносила: “Не учись врать!”
И вот я на поминках. Хотя время было голодное — в магазинах шаром покати, — на столе и ветчина, и копченая колбаса, и сыр… Сам Георгий отсутствовал, он с семейством уже жил в Америке, но были Аркадий, его жена Софья и множество прочих родственников.
Тесть Георгия — профессор Григорий Александрович Гольдин — произнес длиннейший тост. Он рассказывал о том, как его дочь, ее муж и дети устроились в Штатах… И главное — о том, что его младший внук Костя стал очень религиозным, что они теперь едят только кошерное…
Эта часть спича особенного успеха не имела, поскольку присутствующие (в основном евреи) в это время пили водку и закусывали ее свининой…
Но Гольдин тему продолжил и, наконец, сказал такое:
— Костя не разрешает матери пользоваться посудомоечной машиной, поскольку он не знает, как сделать ее кошерной…
Тут я не выдержал и прервал оратора:
— Как сделать посудомоечную машину кошерной? Очень просто: взять шланг и обрезать…
В начале девяностых я познакомился и подружился с психиатром Львом Зигмундовичем Волковым. Это человек умный, тонкий, блистательный собеседник и рассказчик. И я не могу отказать себе в удовольствии привести здесь несколько его устных новелл. Он говорит:
— Была у меня пациентка — женщина около пятидесяти лет. Она — архитектор, и даже неплохой архитектор. Я с ней познакомился довольно давно. В самом начале перестройки, если помните, начались такие кокетливые отношения с американцами. Наши даже собирались вместе с ними лететь на Марс. И ко мне в диспансер пришли работники соответствующих органов с целой кипой листов, там были копии телеграмм. Эта самая гражданка (зовут ее Марина), она рассылала депеши в “Нью-Йорк таймс”, президенту Рейгану, в “Правду” и Горбачеву. Все телеграммы были одинакового содержания: “Уважаемые господа, нарастает экономическая разруха, происходит обнищание народа, поэтому советских людей пока не интересует вопрос: есть ли жизнь на Марсе?” Так она протестовала против предполагаемого совместного полета… И в один прекрасный день приходит ко мне ее соседка и говорит: “Вот вы ее защищаете, говорите, что она одинокая, несчастная… А она хулиганит. Просим вас принять меры”. Спрашиваю: “Что случилось?” — “Она, — говорит, — принесла с кладбища два венка могильных и прибила их к своей двери”. Я пригласил пациентку и говорю: “Ну, Марина, мы ведь договорились, что вы больше шалить не будете…” Она спрашивает: “А что такое?” Я ей: “Принесла с кладбища венки?” — “Принесла”. — “А зачем?” — “Вы же знаете наш дом. У нас вокруг хулиганье. У нас пьянствуют, безобразничают в подъездах…” — “Хорошо, — говорю, — но почему ты венки-то на дверь повесила?” —
“Я думала, что вы умнее, доктор. Вот смотрите: я повесила венки… Кто же из жуликов теперь полезет в квартиру, если там — покойник?!”
И еще рассказ Волкова:
— Это было много лет назад. Я работал дежурным психиатром по городу. Нас вызывали в разные районы Москвы, от центра до окраин. И вот мужчина довольно молодой был задержан милицией, поскольку он бежал голый по шоссе Энтузиастов. Уже на окраине его задержали. Позвонили к дежурному по городу, и наша бригада приехала. Это было глубокой ночью, и с окраины было видно такое зарево, которое всегда бывает над центром Москвы. А этот задержанный (психоз у него был очень сложный), он хотел осчастливить все человечество. И в ту ночь, как ему показалось, пришло время всем людям раздеться и водить хороводы. Вот он, обнаженный, и побежал… Мы с ним поговорили в отделении милиции, стало ясно, что он нуждается в помощи. И санитары его под руки ведут от подъезда к нашей машине… А он с сожалением и снисхождением на нас поглядывает… Дескать, мы не просвещены и не понимаем, что творим. И вдруг он напрягся и стал смотреть в сторону центра города… И потом как заорет:
— Доктор!.. Доктор!..
Я бегу к нему.
А он показывает на зарево над Москвой и кричит мне, кричит:
— Вы не видите? Вот же они! Вот!
— Кто — они?
— Да зори коммунизма!
И наконец, третья новелла:
— У меня были друзья — муж и жена, Александр и Паола, и мы у них часто собирались. Они жили в старом монастырском доме на Красносельской. А под ними на первом этаже жил одноклассник моего друга, был он алкоголик, но очень симпатичный. И у него было чутье: когда мы там собирались, какая-нибудь компания, он — тут как тут. Сразу звонок в дверь… “Добрый вечер. Паола, миленькая, — трояк до завтра…” А сам заглядывает в комнату. Но никогда не входил. Ему наливали рюмку, он проходил в кухню и там выпивал. Благодарил и удалялся. И вот как-то был праздник… Он опять явился, и Паола отрезала ему кусок торта. Он, как всегда, прошел в кухню, съел угощение и стал прощаться:
