Марина Ахмедова - Дом слепых
Фатима бубнила свои молитвы. Но если конец придуман, никакими молитвами его не изменишь. Его осталось только записать. Как скоро он придет, зависит лишь от скорописи рассказчика.
Ящик захаркал – и он подавился пылью.
В Люде уже не хватало места для свиста, стонов Дуси, монотонных молитвопений Фатимы, всхлипываний Розы, биения собственного сердца, предчувствия грозы.
Скоро гроза.
Дом сделал рывок. Хотел ли он оторваться от земли и улететь на другую планету?
– Недолет! – недовольно сообщил ящик.
Люда закрыла глаза.
– Я уйду с дождем, – повторила Дуся.
Крик, который раздался в подвале, едва до него дошли первые аккорды дождя, казалось, пришел из самых недр земли – так могло кричать лишь нечеловеческое существо женского пола, у которого одним движением руки выдрали из живота матку.
Незрячие не шелохнулись – пыль еще до конца не осела, и в ее припудренном тумане незрячими стали все.
Крик вышел в отверстие, застелился по земле, притаптываемый дождем, смешался с его плюхающими каплями и пополз ручейком по вытоптанной дорожке вокруг дома. Один его конец слился с другим, образуя окружность. Он поструился вот так недолго по дорожке, проложенной старым Али. Описал три круга, словно мелом рисуя защиту вокруг дома. Потом разомкнулся и потек во двор. Нашел дорогу к кранту. Заполнил его бетонную ванну. Сухие листья вспенились на поверхности, закружили корабликами. Крик ушел в слив – далеко под землю, и смолк там.
Глаза Дуси блеснули зрением. Зрачок сузился, уставился на Розу, удивился чему-то, согрел, улыбнулся и затянулся белой пленкой, будто тоже накрытый толстым слоем пыли.
– Дочка, я тебя вижу, – прошептала Дуся.
Роза сидела тихо. Никто не вставал со своих кроватей. Люда зажмурилась.
– Мама, – позвала Роза. – Мама, мама, мама, мама, мама, мама, МАМА!
Люда машинально вытянула руки – пощупать круглые гладкие шары. Поднялась с кровати, подошла к Дусе, подняла ее руку. Рука была водянистой. Люда вслушивалась, но ее пальцы не чувствовали биения на запястье. Она опустила руку, прижав ее к Дусиному боку. Но рука не захотела – свесилась с кровати и позвала безвольными пальцами за собой. Перед глазами встал Иса и несколько буханок хлеба. Люда потерла кончики пальцев. Пыль, слетевшая с балок. Погладила Розу по жестким рыжим волосам, заодно оттирая с пальцев пыль, – вся пыль сегодня принадлежит Розе.
Трудное дыхание Дуси прервалось, и все изменило. Ее стоны давно слились в сознании слепых с тяжелым пыльным дыханием самого подвала. Без стонов подвал был уже не тот…
– Может быть, она еще жива, – спокойно сказала Марина.
Люде захотелось хлестнуть ее по лицу.
Рука Дуси свисала с кровати. Роза старалась пристроить ее у тела, но непослушная, она снова отрывалась и повисала, маня. Люда долго смотрела на эту руку, под взглядом та набухала и, казалось, вот-вот прорвется тонким ручейком. Ручей возьмет от дождя силу и зашумит бурной рекой, которая смоет их, поглотит.
Чернуха завыла. Конец продуман и неотвратим. Его оставалось лишь записать.
Фатима вскочила с коврика. Что-то спугнуло ее.
– Уйду в соседний отсек, там больше балок. Там – безопасней, – она устремилась к выходу.
– Если уж Фатима молитву прервала, значит, что-то неладно, – поднялась Марина. – Значит, всем пора уходить.
Уайз заворочался, переваливаясь с одного бока на другой. Он словно запутался в невидимой сети желаний. Барахтался на кровати, рвался с нее, но не мог встать.
– Помогите, – захныкал он. – Не хочу оставаться один с Дусей. Мне страшно. Не хочу, не хочу!
Марина протянула ему костлявую руку.
Пахрудин бережно опустил черный ящик под кровать.
Слепые устремились к проходу.
– Чернуха! – позвала Люда.
Собака выгнула спину и пошла за хозяйкой. Марина выходила последней – легонько подталкивая Розу костяшками в спину.
В другом отсеке было холодней, но не так пыльно. Ливень распоясался – свистопляска снаружи мешала расслышать его барабанную дробь, но было и так понятно: с неба льет как из ведра.
Запах влаги взбудоражил собаку. Она визжала и кружилась на месте, ловя свой хвост. Слюни пузырились на черной мякоти ее челюстей. Она предчувствовала что-то.
Из правого угла отсека доносилось монотонное бормотание – Фатима продолжила свою молитву.
– Все на месте? – спросила Марина. – Уайз?
– Здесь.
– Пахрудин?
– Здесь.
– Валентина?
– Здесь.
– Роза?
– Здесь…
– Нуник.
– Тут.
– Фатима?
– О Аллах, я же первой вышла…
– Люда?
– Здесь.
– Чернуха – здесь.
Умри Дуся в другой день, Нуник стучал бы тростью, Пахрудин кричал петухом, Фатима призывала бы в свидетели Аллаха, а Валентина положила бы руку на Дусино плечо. Но в этот вечер смерть тихо пришла за Дусей и так же тихо ушла, оставшись почти незамеченной. Неужели они разучились чувствовать? До чего их довел рассказчик?
Люда глядела на слепых. Их лица размазывала темнота. Лица казались неживыми. Будто все они умерли, превратились в сгустки пыльных теней, только сами этого еще не заметили. Наверное, слепые не сразу чувствуют смерть – они умирают, переносятся в другое пространство, но какое-то время этого еще не замечают, ведь не видят, как картинка одного мира меняется на картинку другого. Слепым умирать легче – не видя смерть, они лишь воображают ее, а она тихо, мягко, на своих водянистых руках переправляет их из одного мира в другой.
Дом не выдержал и грохнул. Второй отсек затянуло непроницаемой завесой. Гарь обожгла горло. Из первого отсека повалили столбы едкого дыма. Все слилось – гарь и звон, крики и тишина.
Слух сохранился. Зрение никуда не ушло. Люда видела перед собой неподвижные фигуры – затвердевшие букашки в темном янтаре времени.
– Балки обвалились, – захаркал Пахрудин. – Отсек завалило плитой. Хорошо, что мы успели выйти.
– Батюшки! – вздохнула Люда, поднимая перед лицом пустой передник.
Она забыла под кроватью щенков. Плита намертво придавила их, как и запасы муки, аккордеон Нуника, черный ящик Пахрудина и мертвую Дусю.
– Люда, им лучше было умереть, – равнодушно успокоил ее Нуник. – Их нечем было кормить.
Люда пощупала сердце – как понять, что оно на месте? Она ведь ничего не чувствовала. Не чувствовала такой привычной для нее жалости. Мозг существовал отдельно от души. Душа спала, не просыпаясь.
– Я хочу выйти, – сказал Пахрудин.
– И я, – поддержал Нуник.
– Подвал цел, – уговаривала Марина. – Обвалилась одна только плита. Мы можем жить во втором или третьем отсеке. Когда осядет пыль и выветрится гарь, мы сможем дышать. Сейчас нельзя подниматься наверх. Идет обстрел. Эту ночь отсидимся здесь.
– В городе много пустых домов, – сказала Люда. – В подвалах прячутся люди. Их много. Мы в городе не одни.
– И я хочу наверх. – Уайз как будто не слышал разумных слов двух зрячих женщин.
Мужчины встали и направились к выходу – Нуник, торопясь, нашаривал его тростью. Сизые в тумане они исчезали в темном проходе, похожем на преломляющий пространство выход в другой мир. Уайз дребезжал руками, нащупывая пространство по обоим бокам. Пахрудин дергал плечами.
– Жаль, я оставил там аккордеон, – донесся голос Нуника из другого отсека. – Петь хочется. Душа рвется…
– Так тому и быть. – Валентина пошла за мужем, а за ней к выходу потянулись все женщины.
Процессию замыкала собака.
Нуник вспомнил о забытом аккордеоне, Люда – о щенках, Пахрудин пожалел о черном ящике. О Гале не вспомнил никто. Рассказчик не знает, почему она вместе со всеми не вышла из первого отсека – забылась в страхе или хотела показать всем, какая она смелая: пока все прятались под толстыми балками, она месила тесто для лепешек. «Ты очень смелая, Галя», – скажет Марина, вернувшись. «Смелее нас всех», – добавит Валентина.
А может быть, рассказчику, подошедшему к финалу, лень было описывать последние минуты Гали? Может быть, она была такой незаметной, что и рассказчик забыл о ней, а спохватился в самом конце? Наклонившись к коробке, он проглядел Галю. Не услышал, завела ли она на прощание разговор – она ведь часто вела разговоры с самой собой – осмысленные, хорошо аргументированные разговоры.
Под бетонной плитой остались тела Дуси, Гали и щенков.
Бушевала гроза. Небо было темным. Его разряжали ломаные линии и ненадолго освещали двор сиреневым. Дом был пробит в левом конце фасада – там, где начинался первый подъезд. Снаряд, сломав стену, оставил в ней дырку и приземлился в первом отсеке подвала. Дырка ухмылялась похабно. Хорошо слепые не видели ее.
Падали тяжелые капли. Раздразненное самолетами небо от злости расплакалось.
Слепые запрокинули головы, ртом ловили пресную воду. Небесная вода пахла началом весны. Она текла по щекам, повисала крупными каплями на подбородках, срывалась и плюхала вниз.
Гремел гром. Весна придет звенящая. Февраль подходил к концу, а весна в этом городе всегда наступала рано. Когда солнце согреет город, в нем запахнет мертвечиной. Составят ли они – эти люди, жадно пьющие дождь, – букет ароматов города?
