Герд Фукс - Час ноль
Учитель Зайферт в свое время тоже как-то странно сообщил ему, что рекомендует его в среднюю школу. Он дорого дал бы за то, сказал тогда учитель Зайферт, чтобы увидеть лицо его папаши в момент прочтения этого письма. Улли испытывал удушающее отвращение всякий раз, когда видел вечно мокрые, припухшие губы учителя, но в тот момент ему хотелось его обнять. Лишь впоследствии ему припомнилось злорадство на лице учителя Зайферта и эта фраза. Очевидно, предлагая кандидатуру Улли для средней школы, учитель Зайферт хотел оставить в дураках его отца. Что ему вроде бы и удалось, потому что отец тут же начал тогда кричать, что не позволит нацистам испоганить его сына. Улли было всего десять лет, и он не знал, что означает слово «нацисты». Тем более не укладывалось у него в голове, как это можно испоганить ребенка в средней школе.
Примерно в одно и то же время все его школьные товарищи получили письма, в которых родителям предписывалось записать детей в юношеские фашистские организации, мальчиков — в юнгфольк, девочек — в юнгмэдхеншар. Все получили такие письма, кроме родителей Улли. Всем должны были выдать коричневые рубашки, портупеи, галстуки, широкие ремни и туристские ножи. Всем, кроме него. Его учителя хотели, чтобы он учился в средней школе, а отец — нет, но они не хотели видеть его членом юнгфолька, зато мать хотела, чтобы его в эту организацию приняли. И она настояла на своем. Ее сын должен расти, как все другие дети.
Эрнст Майер, тогда еще фенляйнфюрер, принял его с насмешкой. Он был сыном местного нацистского уполномоченного среди крестьян. Между Верхней деревней и Нижней, между крестьянами и рабочими издавна существовала вражда. Но в голосе Эрнста Майера угадывалось и еще что-то, что выходило далеко за пределы этой вражды и имело прямое отношение к родителям Улли, в первую очередь к его отцу, что-то издевательски-насмешливое, означавшее для его отца поражение. Поражение, пережитое им, судя по всему, давно, по и теперь еще воспринимаемое с удовлетворением. Тут было что-то, о чем знали все, кроме него, Улли. Но он не знал, как до всего этого докопаться.
Средняя школа не принесла ему радости. Он читал под партой, не готовил уроков, был источником постоянного беспокойства. Потом вдруг активно начинал тянуть руку, хотел, чтобы его вызвали, жаловался, что учителя не обращают на него внимания, и все это с такой наглостью, что учителя выходили из себя. Стало быть, он хочет добросовестно учиться, вместе с классом? Он ухмылялся. Стало быть, он не хочет учиться? Он ухмылялся. Получал подзатыльник. И снова ухмылялся. Стало быть, он не хочет учиться? Он ухмылялся. Снова получал подзатыльник. И снова ухмылялся.
Он больше не боялся побоев. Теперь он мог совершенно спокойно наблюдать за тем, как отец расстегивает ремень и выдергивает его из брюк. Он и после этого ухмылялся. Он рос, и достаточно было одного косого взгляда кого-нибудь из ровесников или соучеников, как он тут же пускал в ход кулаки. Он наносил удары быстро и всегда в полную силу. Когда приходили мамаши пожаловаться на разбитые носы или синяки под глазами у своих сыночков, Мундт вызывал его в учительскую, а отец тащил после этого в дровяной сарай позади дома, но он и тогда ухмылялся. Все уже давно сошлись на том, что именно он всегда первый затевает драку. Но для него никакого значения не имело, что к нему относятся несправедливо.
Мальчишки пытались объединиться против него. У него не было больше друзей. Тот факт, что ему наплевать было на их численное превосходство, ставил его врагов в тупик. Даже с теми, кто был значительно старше и крупнее его, он лез в драку без колебаний. Сила его была в том, и этого никто не учитывал, что он наносил удар первым, и сразу же. Особенно раздражали его толстые и наглые дети богатых крестьян. И, даже если ему самому доставалось изрядно, он слизывал кровь с губ и снова кидался в бой. Временами у них было такое чувство, что он скорее позволит убить себя, нежели сдастся.
Никто не знал, чего на самом деле он добивается. И сам он тоже. Закурив ту самую сигарету, пока штаммфюрер Майер разглагольствовал о новом чудодейственном оружии фюрера, он не знал, что хочет этим доказать. Это была его последняя сигарета, и он знал лишь, что это сознательный вызов. Он вытянул ноги, сделал глубокую затяжку и взглянул сыну богатого крестьянина Майера в глаза. А когда встал Георг и предложил проголосовать, он был ошеломлен, но, несмотря на это, сам еще не понимая до конца, что произошло, отшвырнул сигарету. Он уставился в затылок этого парнишки, которого до сих пор даже не замечал, но который заставил его погасить сигарету. И в то же время именно благодаря ему Майер, эта жирная задница, стоял перед ними поджавши хвост. Вот почему, когда Георг неожиданно обернулся, Улли сразу ответил ему понимающей улыбкой.
Странно, но Кранц совсем не рассердился, когда он сказал, что не мешало бы ему самому наконец научиться водить мотоцикл.
— Только покажи мне, как это делается, — попросил Кранц.
И Улли, сам сев на заднее сиденье, учил Кранца, как водить мотоцикл. Он объяснял ему, что такое сцепление, переключатель скоростей, газ и тормоза, и едва не свалился, когда Кранц резко рванул с места. Он кричал ему свои указания через плечо, ругался и смеялся одновременно, он весь взмок от страха, потому что Кранц несся как угорелый, прогрохотал по Вокзальной улице, развернулся перед вокзалом так, что коляска приподнялась, снова помчался по Вокзальной улице обратно, прогромыхал по Хлебному переулку, а потом вверх, на Школьную горку, и при этом еще вовсю горланил. Впрочем, горланили они оба, кричали и смеялись. Дело было вечером, на исходе лета, и уже почти стемнело, их рубашки развевались на ветру. Наконец, Кранц свернул в школьный двор, описал там несколько кругов так, что гравий брызнул вверх, выписал несколько восьмерок, несколько петель, проехался по двору вдоль и поперек и крикнул:
— А теперь я отвезу тебя домой!
Когда Улли сказал Кранцу, что тот должен в конце концов сам научиться водить мотоцикл, сказал задиристо и в то же время запинаясь, передвигая кончиком ботинка, подталкивая то в одну, то в другую сторону камешек на дороге, он не видел — ведь смотрел-то на камешек, — что Кранц улыбнулся.
Если банда не охотилась, то парни собирались в заброшенной каменоломне на горе над деревней. Грубо сколоченную дощатую хижину, сохранившуюся там, они на скорую руку привели в порядок. Но чаще сидели под открытым небом вокруг костра. Боярышник, росший по склонам каменоломни, служил им прикрытием. Попасть в каменоломню можно было лишь через узкий проход, который легко просматривался. Они были рады, что снова вместе. О том, что произошло, они не говорили. Зато говорили о новых словах, которые только что появились, и о тех людях, кто их употреблял. Демократия. Демократы.
Они смеялись. Уж они-то знали этих демократов. Смех приносил облегчение. Куда вдруг разом подевались все добропорядочные немцы? И что такое вообще — добропорядочный немец?
— Нагель, — сказал Улли.
Шарфюрер Нагель командовал подразделением эсэсовцев, которое до последнего дня стояло в деревне.
Если парни не говорили о том, что произошло, то уж тем более не говорили они о тех восьмерых, кто снабдил их оружием и боеприпасами, научил пользоваться всем этим, дал им возможность впервые почувствовать себя мужчинами, создал из них настоящее боевое подразделение, о тех восьмерых, которыми все они безгранично восхищались и которые так их разочаровали — герои, в самый ответственный момент внезапно давшие тягу.
Подростки сидели, уставившись на пламя костра.
— Во всяком случае, он со своими людьми не смылся, — сказал Улли. — Хотя бы не сразу. Он был еще здесь, когда американцы вошли в деревню. Ему нужно было кое-что уладить. Но совсем не то, что мы думаем.
В один из тогдашних дней четверо из них сидели в доме мельника, на кухне. Когда ефрейтор Альбин Круг, бывший студент теологии, возвратился на своих костылях с послеобеденной прогулки, мельник отвел его в сторону.
— Они хотят взорвать мост, — сказал мельник. — Вы должны с ними поговорить.
Ефрейтор пошел в кухню, однако вместо того, чтобы говорить с эсэсовцами, прошел дальше в свою комнату. Мельник, которому было уже за шестьдесят, вместе с женой проследовал за ним. Круг уселся. Через окно своей каморки он смотрел на железнодорожный мост, который начинался сразу за домом.
— Тогда дом тоже взлетит на воздух, — сказала жена мельника.
— Путь на Зиммерн уже перекрыт, на Трир тоже, — добавил мельник. — Если они еще и мост взорвут, деревня будет отрезана.
— Вы должны поговорить с шарфюрером, — сказала жена мельника.
— Я видел этого человека, — ответил ефрейтор. — Это бесполезно.
— И все же, — настаивала жена мельника.
— Я попытаюсь, — согласился ефрейтор.
Под вечер он вошел в кухню. Четверо как раз ужинали: шарфюрер, какой-то жилистый вертлявый тип и другой, который то и дело смеялся и явно не отличался умом, а еще мальчишка. Вид у него был измотанный. Он смотрел только в тарелку.
