Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим
Каблуков берет листок и не без трепета разворачивает. Несколько строчек, написанных пастой черного цвета. Буквы ровные и уверенные в себе, вот только прочитать их Д. К. долго не может, а когда наконец прочитывает, то ноги его подкашиваются и он снова валится на кровать.
«Ну что, Каблуков, — гласит надпись, — хорошо тебе со мной было?»
И подпись: «Виктория».
Глава десятая
и последняя, в которой…
Каблуков лежит на кровати, смотрит в потолок и чувствует, как сходит с ума. Безумие мягкой лапой берет его за горло, вселенная начинает шататься, рушиться, трещать по швам. Вообще–то стоит встать и выйти на улицу, провести так называемую рекогносцировку местности, но способен ли на это безумный Д. К.? Он не знает, он лежит на кровати, смотрит в потолок, сумасшествие продолжается, впрочем, как и детский гвалт за окном. Наконец душа Джона Ивановича не выдерживает и предлагает тридцатипятилетнему магу и мистику, еще вчера импотенту, а ныне нормальному производителю мужеского пола, вытряхнуться из этой кровати и выйти все–таки на улицу. Что же. Каблуков встает и тут понимает, что идти ему не в чем, ибо где его туника — не знает никто, а больше на нем ничего не было.
Не было, но будет, ибо на спинке кровати аккуратно висят светлые тайваньские джинсы и бирюзовая маечка непонятного происхождения, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся сионистским подарочком, так как произведена в государстве Израиль «Чудненько, — думает Каблуков, напяливая всю эту роскошь, — давненько я такую дребедень на себе не носил!», надевает на ноги кроссовки гонконгского производства и с осторожностью приоткрывает дверь в коридор. Там никого нет. Каблуков быстро и уверенно закрывает за собой дверь, кладет ключ в карман и спешит к лифту. Через две минуты он уже на улице и с мрачностью во взоре долго изучает гостиничную вывеску, гласящую, что сей отель называется «Анапа».
«Боже, — думает Каблуков, — тут–то я как оказался?» Сумасшествие продолжается, все это чары, чертова Дорида, то бишь Виктория Николаева, где тебя искать, думает Каблуков, вновь позабыв о кавычках. Но стоять и долго пялиться на вывеску неприлично, так что Д. К. предпочитает пройтись и подумать.
О чем? Да о многом, наверное. Ну, во–первых, деньги. Они у него есть, большой бумажник, плотно набитый разными купюрами, подсчет которым Джон Иванович пока не произвел. Во–вторых. Как он здесь оказался? Ну, на этот вопрос ему не ответить. В-третьих. Что ему делать? А этого он и сам не знает. Так что действительно надо пройтись, вот набережная, вот море. Какой сейчас месяц, думает Каблуков, какой месяц и какой день? Да, и какой год? Надо купить газету, и тогда все станет ясно.
Д. К. решительно устремляется на поиски газетного киоска, но тут его внимание отвлекает находящаяся по правую руку афиша, приглашающая посетить музей–заповедник «Горгиппия».
«Ничего себе, — думает Д. К., — вот это штучки!» и внимательнейшем образом запоминает адрес, что, впрочем, оказывается совсем без надобности, ибо упомянутый музей–заповедник находится в трех минутах ходьбы от гостиницы.
Каблуков приобретает билет и входит в кованые чугунные ворота. Небольшой пятачок земли, уставленный всякой полуразбитой утварью. План–схема раскопок древнего греческого поселения на Краснодарской земле. Две гробницы. Мраморная статуя, Ба, ухмыляется Каблуков, уставившись на тронутое временем лицо царя Неокла, да, да, того самого Неокла, что был наместником Тиберия (Тиверия) и мимо изображения которого шастал Джон Иванович целую неделю, вот только было это почти десять веков назад. Что–то становится понятно, но лишь что–то. Все остальное в тумане, а самое главное, в тумане оказывается то, каким образом он. Каблуков Джон Иванович, оказался в номере–люкс гостиницы «Анапа» в разгар бархатного (по всей видимости, но желтые листья на тротуаре, но отсутствие одуряющей жары и многолюдных толп заставляют его сделать именно такой вывод) сезона. Он этого не знает и навряд ли узнает, безумие продолжается, бедный, бедный Каблуков, думает он о себе в третьем лице, кивает на прощание царю Неоклу и покидает археологический музей–заповедник «Горгиппия».
«Прощай, Горгиппия, — со всхлипом в горле думает Каблуков, — прощай. Что же мне остается?» Остается лишь песенка, пришедшая из памяти. Каблуков идет и мурлыкает о том, что вот «приеду я в город Анапу, надену я черную шляпу…» Дальше все в тумане, ни слова, ни строчки, и почему именно черную шляпу (хотя может быть, что и белую), скорее всего не «стэтсон», а «берсалино», этакую здоровую шляпу мягкого фетра с большими полями, тоже мне, мафиози, думает Каблуков, сицилиец недоношенный, и с этими словами на устах отправляется смотреть город.
Город, надо сказать, его разочаровывает. Не город — затхлый, провинциальный городишко, даже глаз положить не на что и не на кого. В основном мамаши с детьми и редкий люд восточных национальностей, весь в черном, черная рубашка, черные брюки (черные джинсы), черные мокасины, черная голова и черная шерсть на черной груди. То есть грудь–то смуглая, но так красивше звучит. Или красивее? — думает Каблуков, неспешно идя по набережной и удивляясь, как тут много фотографов. На каждого отдыхающего по два фотографа, а то и по три. Мужчины, женщины, юноши, подростки и даже дети. И все — фотографы. С самыми забавными и завлекательными аксессуарами, как живыми, так и неживыми. Обезьянки, анаконды, ишаки, верблюды, пудели, опоссумы. Фанерные кареты, деревянные микки–маусы, мушкетерские костюмы, рыцарские латы и якобы древние туники и хитоны. Надо сфотографироваться в тунике, думает Каблуков, окончательно забив на кавычки. Надо бы, да лень, и он решает перекусить. Ему удается отыскать шашлык из мидий, который он закусывает хурмой и инжиром. Вкусно, ничего не скажешь, но что ему все–таки делать?
И тут Д. К. оказывается возле Анапского морского порта (так себе порт, надо заметить, одно название) и замечает метрах в пятидесяти от берега знакомые очертания яхты «Лизавета», покачивающейся со спущенными парусами на мелкой анапской волне. — Чудо! — кричит Д. К. во весь голос, да так, что из дверей линейного отделения милиции выглядывает усатая физиономия в фуражке с гербом, надвинутой на затылок.
— Чэго крычышь, дарагой? — с отчетливым кавказским акцентом осведомляется усатый.
— Эта яхта — «Лизавета»? — с дрожью в голосе спрашивает Каблуков.
— Сам выдышь, — говорит фуражка.
— А Зюзевякин где? — все с той же дрожью вопрошает Джон Иванович.
— Фыл Лэоныдыч просылы не бэспокоыть! — грозно заявляет усач.
— Так ведь друг он мне, друг, — кричит Каблуков, чуть не падая перед стражем портового порядка на колени.
— Друг, гаварышь? Провэрым. Как фамылый?
— Каблуков, — с трепетом лепечет Джон Иванович, — Каблуков моя фамилия…
— Жды, Каблуков! — грозно заявляет офураженный усач и исчезает в помещении.
Каблуков садится на скамейку и с тоской смотрит на унылое здание порта.
. — Д. К., дружище, — раздался вдруг сзади зюзевякинский бас, и Д. К., обернувшись, рухнул в миллионерские объятия.
— Фил, — шептал он, прижавшись к широкой груди Зюзевякина, — Фил Леонидыч, родной…
Через двадцать минут Джон Иванович Каблуков уже восседает в хорошо знакомом шезлонге на палубе яхты «Лизавета», держит в одной руке запотелый бокал водки, смешанной с соком грейпфрута, а в другой — сигару «корона–корона» да ошалело смотрит на Фила Зюзевякина и дочь его Лизавету, суетящихся возле него, как вокруг выходца с того света. Собственно говоря, именно таким он для них и был. Как пропал несколько месяцев назад — будто в воду канул. Нет нигде Каблукова! Зюзевякин даже не ожидал, что исчезновение друга произведет на него столь сильное впечатление, забросил все дела, позабыл про кошань и ушел в запой, да так, что личный врач, здоровенный негр–экстрасенс Аймумбу, посоветовал срочно переменить обстановку. Тут и Лизка объявилась, в очередной раз расплевавшись с очередным ухажером, сняли они с прикола яхту и решили тряхнуть стариной, вчера вечером добрались до Анапы, а тут видишь…
И Зюзевякин обвел рукой горизонт.
— Вижу, — с умилением проговорил Д. К. Слезы навернулись ему на глаза, очистительные, радостные слезы, все та же яхта «Лизавета», все те же, столь им любимые друзья, все то же море и все то же солнце. Вот только сам Джон Иванович стал другим, но это и понятно — пережить такое да не измениться?
— А у тебя–то как дела, Джон Иванович? — с осторожностью в голосе осведомился Зюзевякин.
— У меня? — затянулся сигарным дымом Д. К. — А что тебя конкретно интересует, друг мой?
— Ну, состояние твоего здоровья, к примеру?
— Ха–ха, — прыснул резким смехом Каблуков, — стоит как штырь, хочешь, покажу?
