Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим
Походочкой туриста где–нибудь в Венеции, на берегу какого–нибудь канала Гранде, этакой легкой, подпрыгивающей, фланирующей походочкой миновал Д. К. площадь, еще раз оглядев храм и мраморно–бородатого царя, обливающегося потом на постаменте, и отправился по широкой (для местных, естественно, условий) улице, ведущей вниз, опять же по наитию, ибо оно подсказало Каблукову, что так он доберется до главного местного рынка и идти ему придется совсем немного.
Так оно и оказалось, вот и рынок, шумный, как ему и положено: да, насмотрелся Каблуков за последние два месяца на все эти рынки древности, тошнит уже порой, ничего нового, мясо да рыба, фрукты да сыры, благовония да драгоценности, ткани да одежда, посуда да оружие, меч, что ли, себе купить, подумал Каблуков, остановившись у ряда, где продавали коротенькие, обоюдоострые мечи, кто знает, что еще ждет, меч и пригодится. Но он не стал покупать меч, а решил выпить холодной воды из большого глиняного кувшина, стоило это сущую мелочь, а вода была вкусной, холодной, ломящей зубы, выпив, утолив жажду, вытерев рот и бороду (здесь все были с бородами, так что Д. К. не казался каким–то исключением), Джон Иванович, изрядно притомившись от своего легкого, подпрыгивающего фланирования, передохнул немного, присев на нагретый солнцем камень, а потом вновь потащил свое бренное тело, но уже в гору, ибо не было на базаре никакой Виктории Николаевны, как не было ее, по всей видимости, в Горгиппии, а может — надо признать, закралась в голову Каблукову и такая мыслишка — не было ее вообще? Нажрался тогда рому с Зюзевякиным, вот ему и привиделось, а все остальное — лишь следствие психического стресса, вызванного алкогольной интоксикацией. Правда, как не стоял, так и не стоит, хотя вокруг много красивых полуголых девок, таких стройных, таких зажигательных, но не вызывают они в Д. К. ни грамма желания, и ничего ему с этим не поделать!
Целую неделю бродил Каблуков по городу со странным названием Горгиппия, и если первые дни он еще вглядывался в толпу, пытаясь увидеть в ней Викторию Николаевну, то под конец перестал даже думать об этом, а просто лениво тащился по ставшим для него обычными маршрутам — вот площадь, вот рынок главный, вот гавань, вот рынок береговой — да просиживал вечера в харчевне за кувшином местного кисловатого вина, так хорошо шедшего под матово–белый полукруг чуть солоноватого козьего сыра.
На восьмой день все было точно так же, вот только обнаружил Д. К., что деньги, данные ему Киркеей, подходят к концу. Надо сказать, что это не очень расстроило Джона Ивановича, способов подработать в те времена, как он это уже понял, было множество, но некоторое беспокойство все же возникало. «Ладно, — подумал после получасового размышления Каблуков, — завтра что–нибудь придумаю, а сегодня опять пошатаюсь по городу, да и на вино с сыром еще есть, и за комнату пока заплачено». И он вновь пошел в город, и вновь оказался на рынке, где опять решил испить холодной водицы, вот только знакомого водоноса не было, а водой вместо него торговала — на том же месте, только кувшин другой, черный, лаковый и поменьше размером, — женщина в светлом, почти прозрачном хитоне, и как посмотрел на нее Каблуков, так ноги у него будто вросли в землю.
Нет, это не была Виктория Николаевна, ничего похожего на то давнее, почти уже забытое лицо. Что–то общее мог найти Д. К. с Киркеей, такая же стройная полнота, такая же пышная грудь, черная челка почти до глаз, большой рот с яркими губами. Но Киркея далеко, да и не вызывала она при встрече этой странной тяжести в ногах, а ведь сейчас шевельнуть ими не может, не то что подойти и заговорить.
Тут незнакомка подняла уже опустевший кувшин, взяла его под мышку, другой рукой взяла корзину, наполненную доверху свежей зеленью и кругами здесь же, на рынке, купленного сыра (так, по крайней мере, подумалось Каблукову), внезапно быстро взглянула на Д. К, улыбнулась ему и легко пошла по улице, ведущей в гору. Каблуков как привязанный потащился за ней, будучи метрах в десяти сзади. Незнакомка дошла до площади, миновала статую Неокла и храм то ли с дорическими, то ли с коринфскими (а может, что и ионическими) колоннами; остался позади дом, где обитал всю последнюю неделю Джон Иванович, вот совсем незнакомые Каблукову места, окраина Горгиппии, виноградники и поля, усаженные лавандой и прочей южной белибердой, а вот и крепостная стена позади, вместо мощеной улочки под ногами узкая горная тропинка, незнакомка идет так же медленно и легко, не оборачиваясь, только плавно покачивая бедрами, тяжесть в каблуковских ногах исчезла, но он все еще идет как привязанный и ничего не может с собой поделать, шумят листвой виноградники, благоухают холмы лавандой, ослепительно жарит солнце, вот уже море, там, внизу, под крутым холмом, на самой вершине которого стоит Джон Иванович, а незнакомка спускается вниз, куда она идет, куда ведет за собой петлявшего всю свою независимость Д. К.?
Так они шли около часа, пока не оказались наконец возле небольшого домика из ракушечника, притулившегося в тени виноградника, возле журчащего прозрачного ручья. Столь далеко Каблуков еще ни разу не забирался, и вот он стоит, пялится на дом, на ручей, на море, что находится сейчас от него по правую руку, а незнакомка уже скрылась в домике, и что и остается сделать Д. И. Каблукову, так это войти следом, ну же, скорей, торопит он сам себя, по–прежнему не понимая, что с ним происходит. Наконец он трогается с места и устремляется в дом.
Нет, незнакомка — не мираж, вот она, склонилась над очагом, аппетитно выставив глазам Каблукова свои обтянутые хитоном ягодицы. Каблуков чувствует, что теряет голову, никогда еще в жизни с ним не случалось подобного, он распален, член его вздымается булавой, Каблуков чувствует, как в головке пульсируют кровь и сперма, в два прыжка настигает он склонившуюся у очага незнакомку, задирает на ней одеяние и с размаху вонзает свое ожившее орудие в уже сочащуюся негой и истомой розоватую щель, — А–а–а! — диким зверем кричит Каблуков, незнакомка же, оставаясь на месте, принимает в себя — всю до капельки — живительную влагу, испущенную Джоном Ивановичем, и только потом бережно отстраняется от Д. К., оборачивается, смотрит на него, улыбаясь, и увлекает за собой на кучу тряпья, брошенного в дальнем углу комнаты.
— Виктория! — шепчет распаленный Каблуков, — Виктория, я нашел тебя! — Дорида, меня зовут Дорида! — слышит он в ответ смеющийся голос, но ему плевать, Д. К целует грудь незнакомки, срывает с нее хитон, покрывает поцелуями ее живот и лоно, а потом входит в нее — как она глубока и влажна, как упоительно горяча! Каблуков наваливается на нее так, будто рвет ей целку, незнакомка чуть кусает его в тубы, а потом впивается в рот Д. К. сладким и долгим поцелуем, от которого у Джона Ивановича окончательно мутнеет сознание, и он вновь кончает, что немудрено после такого воздержания. — Дорида, — шепчет Каблуков, — Виктория моя обожаемая!
Но незнакомка не отвечает, она принимается ласкать своим ртом прибор Каблукова, и вот тот снова готов пронзить ее, и таинственная Дорида взгромождается верхом на Джона Ивановича, и наступает сладостная ночь каблуковского выздоровления, сумерки пали на Горгиппию, тихий бриз дует с моря, горячее женское лоно, в очередной раз орошенное каблуковским семенем, наконец–то отпускает утомленный член Д. К., и Джон Иванович, уткнувшись в смуглую и пышную Доридину грудь, засыпает сном младенца, а когда просыпается, то ничего не может понять.
Да, абсолютно ничего не может понять остолбеневший Д, И. Каблуков, ибо просыпается он в широкой двуспальной кровати, на смятой хлопковой простыне, одеяло скомкано и валяется в ногах, тело ломит, пах ноет и зудит, а из широко открытого окна почему–то доносится детский гвалт. Голый Каблуков вылазит из постели, подходит к окну, видит за ним детскую площадку с разными качелями–каруселями, чуть запыленные пирамидальные тополя, плакучие ивы и большие южные акации, за которыми просматривается море, он все еще ничего не может понять, ему вновь становится страшно, Д. К. оборачивается, замечает небольшую прикроватную тумбочку с небрежно положенным на нее, свернутым вдвое белым листочком из тетрадки в клеточку.
Каблуков берет листок и не без трепета разворачивает. Несколько строчек, написанных пастой черного цвета. Буквы ровные и уверенные в себе, вот только прочитать их Д. К. долго не может, а когда наконец прочитывает, то ноги его подкашиваются и он снова валится на кровать.
«Ну что, Каблуков, — гласит надпись, — хорошо тебе со мной было?»
И подпись: «Виктория».
Глава десятая
и последняя, в которой…
Каблуков лежит на кровати, смотрит в потолок и чувствует, как сходит с ума. Безумие мягкой лапой берет его за горло, вселенная начинает шататься, рушиться, трещать по швам. Вообще–то стоит встать и выйти на улицу, провести так называемую рекогносцировку местности, но способен ли на это безумный Д. К.? Он не знает, он лежит на кровати, смотрит в потолок, сумасшествие продолжается, впрочем, как и детский гвалт за окном. Наконец душа Джона Ивановича не выдерживает и предлагает тридцатипятилетнему магу и мистику, еще вчера импотенту, а ныне нормальному производителю мужеского пола, вытряхнуться из этой кровати и выйти все–таки на улицу. Что же. Каблуков встает и тут понимает, что идти ему не в чем, ибо где его туника — не знает никто, а больше на нем ничего не было.
