Грэм Грин - Сила и слава
— Плохие люди есть и у нас.
— А что будет потом? После того как все будут сыты и смогут читать подходящие книги, — книги, которые вы им разрешите читать?
— Ничего не будет. Смерть есть факт. Мы не пытаемся идти вразрез с фактами.
— Во многом мы с вами мыслим одинаково, — сказал священник, рассеянно тасуя карты. — Мы тоже признаем факты, тоже не пытаемся идти вразрез с ними: несчастны все — и богатые, и бедные, все, кроме разве что святых, — но их немного. Не стоит слишком беспокоиться о недолгом страдании этой жизни. Одно мы оба хорошо знаем: через сто лет никого из нас не будет в живых.
Он неловко пытался перетасовать карты: руки его дрожали.
— И все же сейчас вас больше всего волнует недолгое страдание, — язвительно заметил лейтенант, следя за его руками.
— Но я же не святой. Я даже не храбрый человек, — заметил священник.
Он испуганно поднял глаза. Небо прояснилось, свеча была уже не нужна. Скоро будет достаточно светло, чтобы пуститься в долгий обратный путь. Ему очень хотелось продлить разговор, чтобы хоть на несколько минут оттянуть уход.
— Вот еще одно различие между нами, — сказал он. — Плохому человеку нет смысла трудиться ради вашей цели; вы должны быть чисты. Но ваша партия не всегда будет состоять из одних хороших людей. А значит, опять вернутся голод, побои, незаконно добытое богатство. А тот факт, что я трус и так далее, не имеет слишком большого значения. Все равно я могу причащать человека и давать ему Божье прощение. И так было бы, даже если бы все священники походили на меня.
— Вот еще одна вещь, которая мне непонятна, — сказал лейтенант. — Почему вы — из всей вашей братии — должны были остаться здесь, когда все остальные бежали?
— Бежали не все.
— Но вы-то почему остались?
— Я сам однажды задал себе этот вопрос, — сказал священник. — Дело в том, что человеку не предлагается внезапный выбор между добром и злом. Он втягивается постепенно. В течение первого года я даже не думал, что надо бежать. Ведь церкви разрушали и прежде — вы сами знаете, как часто это бывало. Не в этом дело. Я думал: пробуду еще месяц и посмотрю, не улучшится ли положение. А потом… Вы себе не представляете, как быстро может лететь время.
Стало совсем светло; дождь кончился, жизнь должна была продолжаться. Полицейский заглянул в хижину и с удивлением посмотрел на них.
— Знаете, — продолжал священник, — в один прекрасный день я вдруг понял, что остался единственным священником на многие мили вокруг. Закон о браке священников доконал их. Все уехали — и правильно сделали. Был среди них один, которому я никогда не нравился. Я, видите ли, — болтун. Он говорил, и совершенно справедливо, что характер у меня нетвердый. Он бежал. Вам будет смешно, но это было как в школе, когда задиристый парень, которого я годами боялся, вышел из школьного возраста и был исключен. Мне уже не нужно было считаться с чьим-то мнением. А народ не внушал мне опасения. Меня любили.
Он смущенно улыбнулся, покосившись на скорченное тело янки.
— Продолжайте, — мрачно сказал лейтенант.
— При таких темпах вы узнаете обо мне все, — сказал священник с нервным смешком, — прежде, чем мы доедем до… тюрьмы.
— Это хорошо. Я имею в виду — хорошо знать своего врага.
— Тот священник был прав. Когда он уехал, я стал распадаться: одно шло за другим. Я стал небрежно исполнять свои обязанности. Начал пить. Думаю, было бы куда лучше, если бы я тоже уехал. Потому что мной все время руководила гордыня. Не любовь к Богу.
Он сидел на ящике, понурившись, пухлый человечек в поношенном костюме с плеча мистера Лера.
— Гордыня была причиной падения ангелов, — продолжал он. — Гордыня вообще самая ужасная вещь. Я считал себя молодцом: остался, когда другие бежали. А потом решил, что я такой герой, что могу жить по собственным правилам. Перестал поститься, служить ежедневно мессу. Был небрежен к молитвам, а однажды в пьяном состоянии, чувствуя одиночество, — вы знаете, как это бывает, — я прижил ребенка. И всё моя гордыня. Гордыня — просто из-за того, что я остался. Я остался, хотя от меня не было пользы. Во всяком случае — мало пользы. Дошло до того, что я не причащал и сотни людей в месяц. Если бы я уехал, я дал бы Богу в двенадцать раз больше. Ошибка думать, что лишь потому, что дело трудно или опасно… — он всплеснул руками.
— Мучеником вы станете, будьте покойны. — сказал лейтенант с яростью.
— О нет, мученики непохожи на меня. Они бы не думали на моем месте, что, выпей я побольше бренди, мне было бы не так страшно.
— В чем дело? — резко обратился лейтенант к человеку у двери. — Что вы тут толчетесь?
— Лейтенант, гроза прошла. Скоро мы отправимся?
— Сейчас же.
Он поднялся и спрятал револьвер в кобуру.
— Приготовьте лошадь для арестованного. И пусть несколько человек поскорее выроют могилу для янки.
Священник положил карты в карман и встал.
— Вы слушали меня очень терпеливо, — сказал он.
— Я не боюсь чуждых идей, — ответил лейтенант.
Снаружи от земли шел пар; туман поднимался почти до колен. Лошади были готовы; священник сел в седло, но прежде, чем они тронулись, чей-то голос заставил его обернуться: то самое ворчливое причитание, которое он слышал так часто.
— Отец! — это был метис.
— Ну, ну. Опять ты? — сказал священник.
— Я знаю, что вы думаете. Это не очень-то милосердно, отец. Вы все время думали, что я вас предам.
— Убирайся! — отрезал лейтенант. — Ты свое дело сделал.
— Можно мне сказать ему пару слов, лейтенант? — спросил священник.
— Вы добрый человек, отец, — поспешно вмешался метис. — Но вы плохо думаете о людях. Я просто хочу получить ваше благословение.
— Зачем оно тебе? Благословение не продашь.
— Просто потому, что мы больше не увидимся. А я не хотел бы, чтобы вы отправились туда, думая обо мне плохо…
— До чего ты суеверный! — сказал священник. — Думаешь, мое благословение закроет Богу глаза, как шоры? Я не могу помешать Ему знать, как обстоит дело. Лучше иди домой и молись. А потом, если Он даст тебе благодать раскаяния, раздай эти деньги…
— Какие деньги, отец? — Метис стал злобно дергать его за стремя. — Какие деньги? Вы опять за свое…
Священник вздохнул. Испытание опустошило его. Страх может измотать больше, чем долгая, монотонная езда верхом.
— Я буду молиться за тебя, — сказал он и ударил свою лошадь, чтобы поравняться с лошадью лейтенанта.
— И я буду молиться за вас, отец! — заявил метис, успокоенный.
Священник оглянулся лишь раз, когда лошадь стала спускаться по крутой тропе среди скал. Метис стоял один среди хижин; рот его был приоткрыт и обнажал два больших клыка. Казалось, его сфотографировали в момент, когда он жаловался или кричал, что он добрый католик; одна рука почесывала под мышкой. Священник помахал ему; он не держал зла на этого человека, так как ничего другого не ждал от людей, и был только доволен, что это желтое лицо предателя не будет рядом с ним «в смертный час».
— Вы образованный человек, — сказал лейтенант. Он лежал у порога хижины, держа револьвер рядом с собой и положив голову на скатанный плащ. Была ночь, но оба не могли заснуть. Священник отодвигался, слегка постанывал из-за того, что затекло тело; лейтенант спешил вернуться домой, и ехали они до самой полуночи. С холмов они спустились и теперь двигались по равнине. Скоро весь штат перегородят болота. Дожди начались уже по-настоящему.
— Не такой уж я образованный. Мой отец был лавочником.
— Я имею в виду, что вы были за границей. Можете говорить, как янки. Учились.
— Учился.
— А я должен был до всего доходить сам. Но существуют такие вещи, которым можно научиться и без школ: что есть богачи и бедняки. — И добавил тихо: — Из-за вас я расстрелял трех заложников. Бедняков. Поэтому я вас возненавидел.
— Понимаю, — сказал священник и попытался встать, чтобы облегчить судорогу в правой ноге. Лейтенант мгновенно сел с револьвером в руке.
— Что вы там делаете?
— Ничего, просто судорога. — Он снова, застонав, улегся.
— Я сам расстрелял тех людей! — сказал лейтенант. — Они принадлежали к моему народу. Я хотел подарить им целый мир.
— Кто знает? Может, вы это и сделали.
Лейтенант вдруг с отвращением плюнул, словно в рот ему попало что-то противное.
— У вас на все есть бессмысленные ответы, — сказал он.
— Я никогда не был ученым человеком. Память плохая. Но в людях вроде вас меня всегда удивляло одно. Вы ведь ненавидите богатых и любите бедных?
— Именно так.
— Допустим, если бы я вас ненавидел, хотелось бы мне воспитать своего ребенка так, чтобы он был похож на вас? Это было бы нелепо.
— Вы просто темните.
