Грэм Грин - Сила и слава
— Ну, вы уже кончили? — произнес голос.
Священник поднялся и испуганно кивнул. Он узнал того полицейского офицера, который дал ему деньги в тюрьме: темная щеголеватая фигура в дверях, краги поблескивали в ярком предгрозовом свете. Рука его лежала на револьвере, и он хмуро смотрел на мертвого преступника.
— Меня вы здесь не ожидали увидеть? — спросил он.
— Ожидал, — отозвался священник. — Должен вас поблагодарить.
— Поблагодарить? За что?
— За то, что вы оставили меня с ним наедине.
— Я не варвар, — сказал офицер. — Теперь, будьте любезны, выходите. Пытаться бежать бесполезно. Взгляните! — добавил он, когда священник вышел и осмотрелся: человек двенадцать солдат с винтовками окружали хижину.
— Мне уже надоело быть беглецом, — сказал он.
Метис исчез. Тяжелые тучи громоздились на небе; в сравнении с ними настоящие горы казались сверкающими игрушками. Священник вздохнул и нервно рассмеялся.
— Скольких усилий мне стоило перебраться через эти горы, и вот… я здесь…
— Мне никак не верилось, что вы вернетесь.
— Ну, лейтенант, вы-то это можете понять. Даже у труса есть чувство долга.
Он почувствовал, как его лица коснулся свежий ветер, который иногда дует перед грозой. С наигранным спокойствием он спросил:
— Вы сейчас же меня расстреляете?
— Я не варвар, — угрюмо повторил лейтенант. — Вас будут судить… по закону…
— За что?
— За измену.
— Мне придется тащиться с вами в город?
— Да. Если только вы не попытаетесь бежать. — Он положил руку на револьвер, словно ни на минуту не доверял священнику. — Где-то я вас…
— Да, видели, — сказал священник. — Вы встречались со мной дважды. Когда брали заложника в моей деревне, вы спросили мою дочь: «Кто это?» А она сказала: «Это мой отец». И тогда вы меня отпустили.
Вдруг горы исчезли, и хлынул дождь, точно кто-то плеснул им водой в лицо.
— Быстро! В хижину! — сказал лейтенант и крикнул одному из солдат: — Принесите ящики, чтобы мы могли сесть!
Они сидели рядом с мертвецом в хижине, а снаружи бушевала гроза. Солдат, промокший насквозь, внес два ящика.
— Свечу! — приказал лейтенант. Он сел на ящик и вынул револьвер. — Садитесь здесь, подальше от двери, чтобы я мог вас видеть, — сказал он.
Солдат зажег свечу и укрепил ее на жестком земляном полу, а священник сел подле американца. Мертвец застыл в том же положении, которое принял, стараясь достать нож. Казалось, он хотел дотянуться до своего собеседника и сказать ему что-то на ухо. Они были похожи: грязные, небритые. А лейтенант казался человеком совсем другого класса.
— Так что же, у вас есть ребенок? — презрительно спросил лейтенант.
— Есть.
— У вас, священника?
— Не думайте, что все священники такие, как я. — Он смотрел на блестящие пуговицы мундира лейтенанта, отражавшие огонь свечи. — Есть хорошие священники, есть и плохие. Просто я плохой священник.
— Тогда, выходит, мы окажем услугу вашей церкви…
— Выходит, так.
Лейтенант бросил на него пристальный взгляд, словно решил, что над ним издеваются.
— Вы сказали: дважды. Что я дважды вас видел.
— Да, я был в тюрьме. И вы дали мне денег.
— Вспоминаю… — проговорил тот, распаляясь. — Невероятная досада! Вы были у нас в руках, а мы вас отпустили. Подумать только, что мы потеряли двух людей, гоняясь за вами. А они могли бы жить… — Свеча зашипела, когда капли дождя стали просачиваться сквозь кровлю. — Этот американец не стоил нам двух жизней. От него не было настоящего вреда.
Дождь лил непрерывно. Они сидели молча. Вдруг лейтенант сказал:
— Выньте руку из кармана!
— Я просто хотел достать колоду карт. Может, так легче будет скоротать время…
— Я в карты не играю! — резко сказал лейтенант.
— Нет, нет, я не имел в виду игру. Просто я хотел показать вам несколько фокусов. Можно?
— Пожалуйста, если вам хочется.
Старую колоду карт дал ему мистер Лер.
— Видите три карты? — спросил священник. — Туз, король и валет. Теперь скажите, какая из них туз?
Он разложил карты веером на полу.
— Эта, конечно, — сказал лейтенант недовольно, не проявляя никакого интереса.
— Ошиблись, — сказал священник, переворачивая карту. — Это валет.
— Забава для шулеров и детей, — презрительно заметил лейтенант.
— А вот другой фокус. Он называется «убегающий валет». Я делю колоду на три части, вот так. Беру валета червей и кладу в середину одной из стопок, вот так. Теперь меняю местами три стопки…
Лицо его просветлело, когда он говорил; он так давно не держал в руках карт. Были забыты гроза, покойник и упрямо враждебное лицо напротив.
— Я говорю: валет, беги! — Он разделил надвое стопку, которая была у него в левой руке, и показал: — И вот он здесь.
— У вас наверняка два валета.
— Проверьте сами.
Лейтенант нехотя нагнулся и проверил центральную стопку.
— Вы, наверное, говорите индейцам, что это Божье чудо.
— Ничего подобного, — засмеялся священник. — Индеец меня этому и научил. Он был самым богатым человеком в деревне. Это неудивительно при такой ловкости рук. А показывал я эти фокусы во время приходских праздников, которые устраивали для членов церковных обществ.
Какое-то почти физическое отвращение передернуло лицо лейтенанта.
— Эти общества я помню! — сказал он.
— Когда были ребенком?
— Я был достаточно взрослым, чтобы понять…
— Что понять?
— Мошенничество! — Он в ярости схватился за револьвер, словно решив, что лучше тут же, раз и навсегда, уничтожить эту тварь. — Какое все это было самооправдание, какая фальшь! — сказал он. — «Продай все и раздай бедным» — так вы учили, верно? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, заявляет, что эта семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то говорит, что если люди мрут с голоду, то они это заслужили, они все социалисты. А священник — вы! — замечает всех, кто исполнил свой долг на Пасху и внес свои пожертвования. — Лейтенант так повысил голос, что полицейский заглянул внутрь, а потом снова вернулся под проливной дождь. — Церковь бедная, священник — бедняк, и каждый должен был продать все и отдать Церкви.
— Как вы верно говорите! — сказал священник, но тут же быстро добавил: — И в то же время как ошибаетесь.
— О чем вы? — гневно крикнул лейтенант. — Верно говорю? Вы даже не пытаетесь защищать…
— Я сразу понял, что вы хороший человек, когда вы дали мне денег в тюрьме.
— Я вас слушаю только потому, что вам не на что надеяться. Совершенно не на что! Что бы вы ни сказали, это не будет иметь никакого значения.
— Разумеется.
Он не собирался злить лейтенанта, но за последние восемь лет ему так редко приходилось говорить с кем-нибудь, кроме немногих крестьян и индейцев. И теперь что-то в его тоне раздражало лейтенанта.
— Вы опасны! — говорил он. — Вот почему мы вас уничтожаем. Лично против вас я ничего не имею.
— Понятно. Вы имеете нечто против Бога. А я принадлежу к такого рода людям, которых вы ежедневно сажаете в тюрьму и даете им деньги.
— Я не веду борьбу с фикциями.
— Но ведь со мной бороться не стоит, не так ли? Вы сами так сказали — обманщик и пьяница. Этот человек в большей степени заслужил пулю, чем я.
— Я веду борьбу с вашими идеями! — Лейтенант вспотел в жарком, влажном воздухе хижины. — Вы такие изворотливые, вся ваша братия. Но скажите, что вы сделали в Мексике для нас? Говорили вы плантатору, что он не должен хотя бы бить своих пеонов? О да, конечно, вы, быть может, говорили ему это в исповедальне, но разве вы не выбрасывали это из памяти? Вы шли к нему обедать, и не ваша обязанность помнить, что он убил пеона. Вот и все. Он оставил все это в вашем исповедальном шкафу.
— Продолжайте, — сказал священник.
Он сидел на ящике, опустив голову, с руками, сложенными на коленях; он старался сосредоточиться на словах лейтенанта и не мог.
«До столицы сорок восемь часов, — думал он. — Сегодня воскресенье. В среду меня уже, наверное, не будет в живых». Он ощущал себя предателем, потому что больше боялся боли от пуль, чем того, что будет потом.
— Словом, у нас тоже есть идеи, — говорил лейтенант. — Ни копейки за молитвы и на здания для молитв. Вместо этого мы накормим людей, научим грамоте, дадим им книги, позаботимся о том, чтобы они не страдали.
— А если они хотят страдать…
— Ну а если кто-нибудь хочет изнасиловать женщину, что же — мы должны это позволить ему, если ему хочется? Страдание есть зло.
— Но вы сами все время страдаете, — заметил священник, глядя на мрачное индейское лицо, озаренное пламенем свечи. — Все это звучит превосходно, не правда ли? И ваш шеф таких же убеждений?
