Андрей Рубанов - Психодел
А королем быть не хочет, это трудно, это пугает его до такой степени, что приходится звать доктора с таблеточкой.
Приятный, хороший, сильный. Славный. Замечательный.
Небитый, не обжегшийся, не знающий вкуса поражения.
Она бы всё отдала, чтоб он и дальше не знал этого проклятого вкуса, не обжигался, не проигрывал, – только так не бывает.
Глава 15
Женский праздник
Часть вторая
В квартире родителей пахло жареной курицей.
– Эй, – воскликнула дочь, входя в комнату. – Предки! Что же вы дома сидите в такой день?
– А что за день? – осведомился папа, отрываясь от просмотра любимого им телеканала «Звезда».
– Восьмое марта, – сказала Мила. – Сходили бы хоть в кино, что ли...
– Еще чего, – сказала мама, с некоторым усилием вставая из кресла. – Ужинать будешь?
– Сиди, – велел папа маме. – Сама разберется. Не маленькая.
– Маленькая, – возразила мама, двигаясь в сторону кухни. – Лучше приходи к нам, посидим втроем.
«Им хорошо, – подумала Мила. – Мирные люди. Не мещане, нет. Просто мирные честные люди, каких много; и слава богу, что много. А был бы отец амбициозный и злой – ринулся бы в коммерцию, сделал бы деньги – да и нашел бы себе другую. Юную, вертлявую. Бодрую. Нервничал бы и бузил. Пьянствовал, как все делопуты. Покупал бы пошлые тачки с откидным верхом. Нет, это не мама у меня – неудачница. Это дочь у мамы – неудачница! Мне тридцать; ни дома, ни детей, в голове туман, что будет через месяц – знать не знаю. А у нее – тепло, тихо, ни пылинки. Курицей пахнет. Три телевизора, личный супруг в чистой рубахе, всё простроено, отпуск – сорок пять дней, посудомоечная машина, а родилась еще при Сталине, в полуподвале с печным отоплением. О боже, какая я дура. Реальная солнечная овца».
– Я есть не буду, – сказала она маме. – Кофе выпью. И какого-нибудь ликеру рюмочку. Если есть.
– Есть. Садись, дочь. Твоя мать нальет тебе ликеру.
За окном пустили фейерверк.
– В самом деле, – сказала Мила. – Вы сходили бы... куда-нибудь. Развеялись.
Мама села напротив, одновременно как бы из воздуха сотворив бутылку, рюмки, салфетки, вазу с конфетами.
– Еще сходим. Какие наши годы.
Конфеты, шоколад и сладкое вино в доме не переводились, мама уже четыре года была начальником отдела, госпожа Богданова, это вам не шутка; а в кабинет начальника без шоколада входит только уборщица.
– Женский день, – напомнила дочь. – А у тебя отец телевизор смотрит.
– А что он должен делать?
– О любви говорить.
Наверное, Мила выглядела неприлично довольной, мама посмотрела, философски усмехнулась и сказала:
– Эх ты. Глупында. Какой еще женский день? О любви поговорить в любой день можно. Нам с твоим отцом не нужны особенные дни, чтобы... – мама улыбнулась. – Мы всегда очень любили друг друга. И тебя родили в любви великой.
Маленький брелочек лежал в сумке, сумка – в коридоре, но дочь ощущала ток, исходящий от драгоценной безделушки, за семь шагов – и наслаждалась.
– А сейчас? – спросила она. – В смысле, куда делась великая любовь?
Мама удивилась.
– Никуда. Она при нас.
– Что-то не верится.
– А ты поверь, – мама посмотрела с превосходством. – На слово.
– Мама, – спросила Мила, – а какая она?
– Что?
– Любовь. У вас. Вы тридцать пять лет женаты, какая она у вас?
– Обыкновенная, – ответила мама и повернулась к вошедшему отцу. – Вот тут народ интересуется, какая бывает любовь на тридцать пятом году совместной жизни.
– О! – с энтузиазмом воскликнул папа и погладил дочь по голове. – Этот вопрос я изучил. Сейчас расскажу. Допустим, вчера моя жена говорит: тетка Зина помирает, надо ехать проведать. Поехали, отвечаю я, проведаем. До Серпухова, слава богу, недалеко. Только лично я к тетке Зине касательства иметь не желаю. Потому как она меня не любила, и когда мы были молодые и нищие – ни разу ничем не помогла. А замужем, между нами, была за генералом. Ходила вся в золоте. И за это я на нее затаил легкую обиду. И как ты думаешь, дочь, что мне отвечает твоя мать, а моя, соответственно, супруга? – Папа выдержал паузу. – «Сделай это, – сказала моя жена, – для меня». И я сделал, а чего еще остается... Вот это и есть любовь, дочка. Если бы она сказала: «Сделай это, потому что я тебя прошу», – я бы никуда не поехал, пусть тетка Зина без меня как-нибудь дух испустит в своем Серпухове, если я ей при жизни не был нужен... Но моя жена так не сказала. Она сказала: «Сделай для меня». И я сделал! Всё, что я делаю, я делаю для нее. На первом году супружества или на тридцатом – неважно. А теперь, жена, давай мне мою курицу.
Некоторое время женщины смотрели, как мужчина жует мясо и обгладывает кости.
– Не спеши, – строго сказала мама, – за тобой никто не гонится.
– А пусть гонятся, – ответил папа. – Мне шестьдесят лет, меня уже не догнать. А курицу люблю. Всегда любил. Всё, кроме костей, уничтожаю до последнего микрона. После меня тут ни собаке, ни кошке делать нечего. Я ж деревенский, мы корову никогда не ели, а свинью – хорошо если два раза в год. Зато курица была каждую неделю. Видела, как она без головы бегает?
– Ты сто раз рассказывал.
Мила посидела еще десять минут, прислушиваясь больше к себе, чем к разговору; ушла в свою в комнату. Надо было собираться, принц ждал, новый дворец был приготовлен к заселению. И ключик с брелочком лежал в сумке. Пересмеивались за тонкой стеной любящие умные родители. За другой стеной, более толстой, шумела и суетилась – чтобы не замерзнуть – вечно бодрая Москва, эта никого не любила и никогда не была особенно умна, а наоборот; тут каждый второй мечтал о жирном куске мяса, а каждый третий думал, что понял жизнь. На третьей стене висел старый, выцветший уже, плакат с «Иванушками», еще в первом составе, несчастный Сорин с грустными глазами – вполне достойный, если разобраться, мальчиковый бэнд, свежая чистая музыка, у каждого из троих своя судьба поп-идола: самый обаятельный – безобразно размордел, самый сексуальный – пропал с горизонта, а самый романтический и загадочный прыгнул из окна. Зачем, почему прыгнул, если его портрет висел в тысячах девичьих спален? Или именно потому и прыгнул? Зачем красивые и талантливые убивают себя? А зачем вообще люди убивают себя? Или друг друга? Зачем не сидят в теплых, неярко освещенных кухнях, наслаждаясь жареной курицей, зачем лезут в чужие жизни и судьбы, зачем всё обаятельное покрывается слоем сала, зачем всё хорошее вечно вынуждено обороняться от плохого? Зачем существует злоба и зависть, зачем возле каждого наивного крутится коварный, зачем ложь набивается в подруги к правде?
Прекрасные принцы – сыновья королей, а короли живут в замках. Принц не появляется из воздуха – он выходит из-за высокой стены, и когда подхватывает свою суженую и сажает на коня – увозит ее не куда-нибудь, а в замок, под защиту стен, глубоких рвов и прочных дверей, окованных металлом. Жить долго и счастливо можно только за надежной стеной, в неприступной башне, куда нет хода лживым и завистливым врагам.
Вот почему, подумала Мила, люди теперь сидят по квартирам и дачам и плевать хотели на то, что происходит в «обществе». Вот почему умный Дима и его приятели ненавидят цинизм и равнодушие среднего класса. К черту средний класс и все прочие классы, каждый мужчина хочет быть для своей женщины прекрасным принцем, даже если не носит ничего, кроме тренировочных штанов с оттянутыми коленками, – а у принца должен быть замок с высокими прочными стенами, с дубовыми двустворчатыми воротами и разводным мостом на лязгающих цепях. Нет, люди не сами ушли в частную жизнь, не сами замкнулись в квартирах, не сами зарылись в землю на дачных участках – их вытеснили туда, выдавили людоеды и упыри, хищники Кириллы.
Кто-то отворил двери клеток, и звери вырвались на волю. Разгуливают по улицам, рычат, ищут мяса. А люди прячутся по домам.
Она открыла сумку, погладила маленький брелочек, но отодвинула в сторону, достала телефон. Номер Кирилла не заносила в память, помнила наизусть: мощные единицы, умные тройки, нехорошие шестерки и в конце – опасное, коварное двузначное «семьдесят два».
– Ух ты, – весело сказал он. – Не ожидал. Рад вас слышать, Люда.
– Взаимно, – ответила она. – Послушайте... Нам надо встретиться.
– Всегда рад. А зачем?
– Закончим наше дело.
– Наше дело? – переспросил он; ей показалось, что испуганно. – Не понял. А какое у нас с вами было дело, Люда?
– Насчет денег. Ну... За возврат вещей.
– Ах, да, да... Простите, я забыл.
– Мы опять на «вы»?
– Ох, – он засмеялся. – Извини. Конечно. Совсем я закрутился, старый дурак. И что насчет вещей?
– Ты говорил, что это было не бесплатно.
– Ну да. Не бесплатно.
– Я приготовила деньги.
Из трубки донесся вздох.
