Джеймс Мик - Декрет о народной любви
Шаман спросил, нет ли у меня напитка авахов. Я сказал, что нет. Словом «авахи», что означает «бес», тунгусы называют всех иноплеменников. Колдун поинтересовался, не бежал ли я из Белых Садов и нет ли там горячительных напитков. Я ответил, что путь на каторгу небезопасен и что там люди за еду убивали друг друга. Тунгус произнес:
— Я видел. Сперва слабый старого съест, потом сильный слабого кушать будет, а после умные сильных съедят, однако.
Самарин замолчал. Снаружи доносились жуткие звуки: утробное бульканье в губы, смешанное с блевотой. Муц шагнул и распахнул крошечное, подернутое изморозью оконце, выходившее на задворки штаба. Сидевшие в зале суда услышали приглушенный разговор офицера с кем-то снаружи.
Муц повернулся к сидящим. Не сразу нашелся, что сказать: во рту у Йозефа пересохло. Провел языком по деснам, попытался вновь. Выговорил:
— Рачанский… Искал офицера Климента… И нашел… Мертвого… Вероятно, погиб. То есть убит… Я… здесь недалеко. Вероятно, нам следует… отложить слушания.
— Примите мои соболезнования: ведь теперь известно наверное, что людоед сюда добрался! — произнес Самарин.
— Отложить слушания! Нелепый ты человек! — обратился Матула к еврею, вставая. — Что слушания надлежало отложить, было видно и раньше!
Муц поспешил прочь, следом за Матулой и Дезортом. Когда проходил мимо Анны Петровны, женщина услышала отданный Нековаржу приказ водворить Самарина под арест.
— Обождите! — крикнула вслед, однако уже затих шумный разнобой начальственной поступи.
За офицерами последовали Ганак и Балашов. Нековарж выводил Кирилла из зала суда, подталкивая дулом винтовки в спину. Ухватив солдата за локоть, Анна потребовала объяснений. Тот отмахнулся и приказал оставить помещение.
— Но ведь арестованный ни в чем не виноват! И вы не у себя на родине! — возмущалась Анна.
— Верно, Анна Петровна, наш дом не Россия, — вежливо согласился Нековарж, ухватив арестанта за шиворот и ненадолго замешкавшись. — Но не забывайте, мы и себе-то державу только недавно создали. Не успели еще порядок навести.
— Я не позволю вам держать человека в камере ночь напролет! — заявила женщина.
Нековарж безучастно, строевым шагом повел Самарина вперед. Анна услышала, как Кирилл, обернувшись, поблагодарил, обратившись к ней по имени.
Луга
Мужчины — Муц, Матула, Дезорт, Ганак и Балашов — двигались следом за Рачанским вдоль по южной дороге, к пастбищу, куда выгоняли скот скопцы. Лес поредел, и только колонны берез нарушали равнинную пустоту. Поскольку чехи забили едва ли не все поголовье, луга без присмотра пришли в запустение. Гаркали вороны, меряя пустоту под нависшим небом. Пронзительный ветер с изморосью шевелил жухлую траву на обочине. Сапоги стучали и чавкали по большаку неестественно громко, точно, вопреки бескрайности чистого простора, плюханье, шарканье и ширканье подошв по грязи эхом отскакивало от незримых стен, преследующих идущих.
Рачанский обеспокоенно засеменил, припустил бегом на несколько саженей, затем замедлил поступь, нервно вышагивая. Заговорил на ходу, оборачиваясь через плечо. К радости Муца, которому безмолвная поступь была в тягость.
— Сказал, кто-то из крестьян сообщил о постороннем: большой дикий человек, голова крупная, обтянута кожей, полями пробежал. Сказал, как волк за лосем мчался.
— Кто сказал? Климент? — недоумевал Йозеф.
— Верно, Климент, кому же еще… — подтвердил Рачанский. — Утром говорил. Мы из штаба вместе вышли, я после ночной вахты, за арестованным смотрел, а Климент собирался на станцию проверить, работает ли телеграф, я говорил об убийце, о котором предупреждал заключенный. Могиканином его звали. Пришли, вот здесь он…
Колея сворачивала на вспаханное поле. Климент лежал навзничь, лицом на краю глубокой колеи, одной рукой по локоть в воде. На груди расплылось кровавое пятно, чернеющее по краям, а в середине — еще свежее, малиновое, липкое.
— Убитого перевернул я, — сообщил Рачанский, отступив на шаг. — Немного запачкал кровью шинель. — Голос рядового перешел на шепот.
Балашов рухнул на колени, всплеснул руками и принялся громко молиться.
— Боже мой, что же у него на лбу? — поразился Дезорт.
Муц, Матула и Ганак наклонились поближе к лицу Клемента; чистое его выражение, без сновидений, бездыханное, казалось гораздо более привлекательным, чем при жизни или во сне. На лбу виднелась образованная четырьмя скорыми, неглубокими порезами буква «М».
— «Могиканин»! — воскликнул Дезорт.
— Или «Маркс», или «мания», или «мучение», а может, и «мама», — произнес Йозеф.
— Или «Матула», а, Муц? — поддел капитан. — Бедный Клим! Ганак, достань его руку из воды. Еще теплая, верно? Стало быть, когда умирал, то не сразу умер, верно? Горячий завтрак, плотские утехи, угостили кокаином, а после — ножом под ребро. М-да, нескучное утрецо задалось. А помните, как в бою кругом него падали убитые, тра-та-та-та! — а он папиросу закурить остановился? Клянусь, если поймаю Могиканина — шкуру с него спущу!
— Ибо твое есть царствие небесное, — размеренно произнес Глеб.
Офицер смотрел, как оглядывается кругом Матула: внимание капитана рассеялось, и уже рассердила бесполезность мертвеца. Гневался, что сократилась его и без того крошечная армия, а напоминание о бренности собственного существования оскорбляло. И прежде случалось видеть Йозефу, сколь безразлично относился Матула к чужой смерти и сколь досаждала командиру чехов утрата офицера. С уменьшением границ мысленной империи капитан разыскивал новых рекрутов. Так попал в офицеры и Муц.
— Рачанский, а как ты узнал, что убитый здесь? — спросил лейтенант.
— Я же рассказывал. Из штаба мы вышли вместе. Я рассказал о Могиканине, Климент упомянул про странного незнакомца, сидевшего здесь, и вызвался проверить. Я проснулся с час тому назад и понял, что не должен был отпускать Климента одного, вот и пошел поглядеть, что да как. А нашел тело — ничком лежал, и на спине — рана.
Муц кивнул. Вспомнилось, как несколькими неделями ранее покойный бросался галькой в Бублика и Рачанский, организовавших политический митинг, и называл солдат «пассажирами проводникового купе революции». Один камешек ударил Рачанского в надбровье.
— А ну, — попросил у рядового Муц, — помогите перевернуть труп.
Покачав головой, Рачанский отступил на шаг. Дезорт не сводил с мертвеца взгляда и стоял, опустив руки и покусывая нижнюю губу. Балашов в третий раз принялся читать «Отче наш». «Да приидет царствие твое», — произнес скопец.
— Эй ты, туземец! — прикрикнул капитан. — Довольно! У нас собственный капеллан имеется!
— Умер от тифа в прошлом году, пан главнокомандующий, — напомнил Йозеф.
— Ганак! Переверните Климента! — приказал Матула. — Вот полюбуйтесь. Огромная, страшная рана от удара острым предметом. Процедура судебного вскрытия закончена. Ганак, ты, кажется, протестант?
— Только с протестантами и пью, пан главнокомандующий.
— Если снимешь с Климента нашивки, станешь офицером и капелланом. Давай убери тело вместе с Рачанским. Дезорт, пойдете с ними. Присмотрите за жестянкой. И флаг берегите! Знамена еще остались. Ты, местный, наводи порядок. А нам с господином Муцем предстоит обсудить некоторые вопросы.
— Балашов я, — с достоинством произнес скопец, — Глеб Алексеевич, — и отвесил Матуле поклон.
В это мгновение Муц увидел и понял, каким был староста общины прежде: рубака-кавалерист, гордец перед людьми и смиренный раб перед Богом, и понял чешский офицер, что смирение это в бою смогло бы причинить гораздо больше ужаса, нежели непокорность Матулы. Всё заняло не более мига: Балашов почтительно скрылся, Ганак и Рачанский унесли на плечах еще не застывший мешок плоти, некогда носивший в себе дух Климента, и Ганак принялся одной рукою срывать офицерские звезды, а Матула и Муц остались наедине.
— Глянь-ка, Йозеф, — произнес капитан, — сколько превосходной земли пропадает! Только представь, как бы славно чешские хуторяне здесь поработали! — Командующий корпусом обращался к офицеру по имени, лишь когда они оставались с глазу на глаз, да и то если намеревался изводить подчиненного с особой изощренностью.
— До войны земля не пропадала, пан главнокомандующий, — возразил Йозеф. — Даже в Англию масло вывозили.
— Ты полагаешь себя справедливым, однако на деле лишь особым образом потакаешь собственным страстям, — произнес капитан. Засунул руки в карманы, пнул носком сапога ком земли.
Муц знал: если ком камнем полетит — пребудет покой. В прах разлетится — быть переменам.
Ком разлетелся грязевыми брызгами, испачкал носок капитанского сапога, который ночь напролет чистила Пелагея. Глянув себе под ноги, Муц деликатно щелкнул носками.
