Тимофей Круглов - Август
Так началось это утро в семье Петровых. И волосы на затылке Андрея Николаевича ворошил легкий ветер с Невы, как будто снова они с Люсей плыли на белом пароходе, и поскрипывала палуба, и ровно дышали машины внутри, и всхлипывали, вскрикивали чайки совсем рядом, и теплая волна набежала и гулко ударила в борт, окатив брызгами, сбив с ног, прокатившись по обнаженным телам и растекшись покойно, обессилив и обессилев.
И сразу же, конечно, как еще не минутой раньше? А может, и раньше звонил, да не слышали, — заиграл один мобильник, за ним другой, затрезвонил городской телефон, и проснулся Толюшка, и заорал почти басом, и сработал таймер будильника на музыкальном центре, выбросив в утро задорную ламбаду, и чудо-печка на кухне заверещала, закончив выпекать свежие булочки к завтраку.
* * *Люся, вернувшись из круиза, успела защитить докторскую. А потом умерла мама. А потом Люся забеременела. Сидела дома, забросив работу, наслаждалась тихим счастливым покоем, ждала возвращения Петрова из частых командировок и прислушивалась ежеминутно, как растет внутри неё маленький человечек. Родила сына легко, как будто и не за тридцать ей было. Жаль только Андрюши опять не было дома — не успел прилететь, не успел, милый голубь. А потом начался кошмар. И не будь маленького Толюшки, страшно даже подумать, пережила бы она, нет ли этот злосчастный август позапрошлого года.
«Бывало, знаете ли, сядет у окна
И смотрит, смотрит, смотрит в небо синее,
Дескать, когда умру, он встретит меня там
И снова назовет меня по имени…» —
вот что вертелось у неё в голове тогда. Ставила песню раз за разом — щемительно грустную, и ревела, и билась головой о стену — все было.
Ей было где-то тридцать шесть,
Когда он очень тихо помер.
Ей даже не пришлось успеть в последний раз
Набрать его несложный номер…
…Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
Хотя, что может быть красивее?
Чем сидеть на облаке и свесив ножки вниз
Друг друга называть по имени…
А потом Глафира позвонила из Костромы: Саша тяжело ранен, в реанимации, Толю с Дашей убили.
Кирилл Плещеев с Машенькой объявились внезапно, как черти из табакерки. Просто вошли в незакрытую дверь Люсиной квартиры и заставили умываться, причесываться, кормить и мыть ребенка. И выбросили CD с грустной песней. И всю аптечку из ванной вычистили, где много чего было припасено у доктора психологии. Оставили только детское. А Люся в первый день даже и не поняла, что это за люди ходят по их с Петровым дому, чего-то требуют, чуть ли не бьют по щекам, в магазин ходят поминутно, но по очереди, не оставляя ее одну. Потом вспомнила смешную пару из счастливого круиза, иногда присоединявшуюся к их компании. Компанию вспомнила, зареветь хотела по привычке, а не было уже чем. Пришлось жить.
Кирилл уезжал с каким-то Ивановым, с которым Андрюша так и не успел ее познакомить, в Москву — хоронить Муравьевых. Машенька по-прежнему не отходила от Люси, не давала побыть одной. А потом даже неведомый Иванов слег, и жена его вместе с ним. И Кирилл снова метался между Вырицей и Английской набережной — потому что зачем-то забрал на время к себе собаку Ивановых, не доверив Марту даже хорошо знавшим ее соседям.
Что метался? Что его подстегивало мерить широкими шагами гостиную Петровых и звонить, договариваться, поднимать связи, приводить докторов, устраивать скорбные дела совершенно чужих людей? Ну да, он на пенсию вышел недавно, сказал. Ну, так что же?
Люся сперва раздражалась. Потом привыкла к ним с Машенькой. Потом стала без них как без рук. А потом в Военно-медицинскую академию привезли с другого полушария, как с того света вернули, Андрюшу. И Машенька сидела с Толюшкой, а Люся с Петровым. А потом все несчастья кончились. И началась новая-новая жизнь. Спасибо Тебе, Пресвятая Богородица, спасибо тебе, святая блаженная мати наша Ксения Петербуржская, спасибо тебе, святой праведный Иоанн Кронштадтский-чудотворец, только тебе, батюшка, под силу было заступиться за нас. И батюшка Серафим Вырицкий, в часовне которого пропадала Машенька, сдав Кириллу дежурство над Люсей. И Ты, Господи, помиловавший нас однажды, не переставай миловать и впредь.
Мысли метались у Люси, вспомнилось вдруг всё-всё, казалось, навсегда утонувшее в памяти. А тут — такое счастливое (аж мурашки по спине пробежали при одной мысли об этом) такое безмятежное утро — и все вспомнилось почему-то. Петров почувствовал что-то, оторвал цепкие глаза от дороги, скосил на Люсю:
— Люся, что не так? Что нехорошо?
— Вспомнилось вдруг всякое, Андрюшенька.
— И что же? Плакать будешь?
— Не буду.
— И мне вспомнилось, — внезапно признался Петров, закончив перестраиваться из ряда в ряд на широком Московском проспекте. — Вот, как раз на этом месте у меня такси сломалось по дороге в порт, в круиз. И Иванова тогда встретил случайно. Именно здесь.
— Андрей!!!
— Ёшкин кот! — выругался облегченно Петров, чудом отвернув «Джетту» от столкновения на «встречке» лоб в лоб с каким-то сумасшедшим «мерином» с мигалкой. В глазах у обоих потемнело на мгновение — и снова солнце брызнуло в лицо, волнение отступило разом, миновали площадь Победы и покатили ровно по Киевскому шоссе в сторону Гатчины.
— Так, — вспоминал Андрей Николаевич наставления Иванова, — у виадука, не заезжая в Гатчину, свернуть на Куровицы.
Чуткая Люся прислушалась к себе, к миру вокруг, обернулась к Толюшке, ерзавшему сзади на детском сиденье, малыш улыбался и лопотал что-то, похожее на стихотворение.
— На все Воля Твоя, Господи, — медленно перекрестилась Люся и успокоилась.
* * *Эх, как повзрослела Глаша и похорошела-то как! — немножко ревниво отметила про себя Маша, придирчиво оглядывая молодую женщину, ловко управляющуюся с двумя непоседливыми близнецами, которым то пить, то писать, то игрушку из рук в руки перетягивать. «Додж» несся по недавно залитому асфальту, свернув, наконец, с Киевского шоссе, одолев развязку и левый поворот у бензоколонки. А вот и долгожданный указатель между полем и лесом: Вырица — 11 км.
Глафира напоила девочек соком, вытерла ротики и румяные щечки и снова вернулась к не спускавшей с неё внимательных глаз, — шея затекла оборачиваться с переднего сиденья, Маше. Саня дремал, устроившись на последнем, откидном ряду, посапывал даже, чуть покашливая иногда.
— Чуть с ума я не сошла, Машенька! Родители довели до белого каления: выскочила за пожилого, он теперь, может, помрет, а может инвалидом на всю жизнь лежачим останется, а ты на сносях с двойней! Говорили тебе, умоляли. Ну, в общем, рефреном одна мысль вместо утешения — сама виновата! Помогали, конечно. И с Сашей сидели поочередно. То с ним, то с девочками, — потом уж, когда родила. Хорошо хоть, деньги были — страшно дорого у нас все, у взрослых, студенткой была, думала, семейным ничего не надо — ни нарядов ярких, ни прибамбасов, ни девайсов, ни ночных клубов — куда только деньги у них уходят?! — Глаша засмеялась над собой заливисто, нечаянную слезку незаметно смахнув под этот смех.
Близнецы тут же заулыбались, захохотали в поддержку мамочке — кто громче, пока, ставший уже натужным, смех не превратился незаметно в дружный рев. Успокаивая девочек, Глаша не умолкала, всю дорогу рассказывала Маше с Кириллом про прошедшую после круиза жизнь. Кирилл, аккуратно и надежно крутивший баранку, только успевал кивать багровым лысым затылком, а вот подвыцветшие голубые глаза его повлажнели внезапно:
— Сентиментален стал, старею, — отметил полковник про себя и внимательнее всмотрелся в зеркало заднего вида — там несся, догоняя «Додж», и всё укрупняясь в зеркале, огромный бензовоз.
— Выписали Алишеровича нашего из больницы, а он все чахнет и кашляет, — продолжала Глаша, радуясь собеседникам, не встревавшим с расспросами или охами. — Друзья новые, из службы безопасности банка, не бросили. В санаторий наш местный устроили, нашли еще в селе рядом травницу какую-то, она его то отварами, то козьим молоком пользовала. В общем, подняли на ноги нашего папу. А я уж думала поначалу, что всё, год один только выпал мне бабьего счастья — от августа — до августа!
Про Петрова узнала от Люси, ничего Саше не сказала, взяла грех на душу, соврала, что все у них хорошо, что мальчик родился, что Толей назвали, в честь Муравьева. И тут, дурра, проговорилась! — Глаша отчаянно всплеснула чуть пополневшими загорелыми руками. — Он на меня как посмотрит страшно, как заорет, первый раз в жизни на меня голос поднял, — да ведь не может даже закричать-то еще, засипел страшно: почему вдруг «в честь Толяна»? Что с ним, докладывай! — Пришлось рассказать все, как есть.
