Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки
Они стояли в дверях, и он рассказывал ей ту историю об Альме Малер. Иронически улыбаясь, скрестив руки на груди. Надо было его спросить, как ему удается сохранять такое спокойствие. Как он может рассказывать разные истории, когда конец так очевиден. Надо было его спросить, как он справляется со страхом. Да боится ли он? Нужно было сесть рядом и поговорить с ним об этом ожидании смерти. И легче ли ждать, если человек состоялся? Или труднее? Ничего больше не делать? Надо было рассказать ему, как боится она сама. Как от мыслей об этом Ничто ей становится дурно. Если она лежит в постели, все начинает вертеться. И приходится вставать и сидеть в гостиной ночи напролет. Встречать страх сидя. И что она боится не смерти, а умирания. Всепоглощающий ужас не справиться. И мысль, что все справляются, не помогает. Как такая же мысль до рождения Фридерики не уменьшала страха перед родами. Нужно было поговорить с ним о единственно важном. Эти другие вопросы оставались насущными на протяжении всей беседы. И дистанция между ними не уменьшалась. Она завидовала старику. Он знает свою жизнь. Знает, какой она была. Он выстоял. А какие несчастья еще ждут ее? Хотелось, чтобы Фридерика снова стала маленькой, и не отходить от нее ни на шаг. Держать на руках и оберегать. Хотелось, чтобы мать вновь жила в доме с яблоневым садом. Неприступная, как всегда. Но жила там. И отец. Бросавший ее по выходным. Ради яхты. Ради лыж. Оставлявший ее в одиночестве. Но жил там. И чтобы Вернер вырос. И тоже жил там.
Темно. Горят фонари на дорожках между домами. Свет падает в комнату. Неяркий. Мерцающий. Она лежит на диване. Правой рукой — не пошевелить. Вообще не пошевелиться. Она медленно повернулась. Оперлась на левую руку. Села. Осторожно, не чувствуя правой руки. Ломит плечи. Левой рукой она положила правую на колени. Придерживала ее левой за локоть. Баюкала. Стонала. Кровообращение восстанавливалось. Колющая боль и страх. Раскачивалась всем телом. Назад-вперед. Придерживала руку. Чуть не кричала. Как после катания на коньках в слишком туго зашнурованных ботинках. Через два часа ноги превращались в бесчувственные деревяшки и первые шаги в уличной обуви давались с трудом. Облака шагали вместе с ней. После первых шагов ноги начинало колоть иголками. Часто. Больно. Поэтому она знала, что пришлось вынести русалочке: непроходящую боль в ногах, в которые превратились плавники. Тогда она при ходьбе вскрикивала. Смеялась. Смеялась и кричала. Вместе с Клаудией, подружкой. Они смеялись всю дорогу до дома, не могли удержаться. Медленно шли на ватных ногах, потом прыгали, хотя ноги болели. Держались за руки. Мотались косички, они скакали, чтобы боль утихла. Тогда. Она сжала правую руку в кулак. Медленно. Заставила себя сжимать кулак быстрее. Все быстрее и быстрее, чтобы ускорить кровообращение. Потом встала. Зажгла свет. Ходила по комнате, придерживая руку, баюкала ее. Потом пошла в ванную. На щеке отпечаталась обивка дивана. След шел от уголка правого глаза вниз по щеке. Щека покраснела. Около одиннадцати вечеpa. Она окончательно проснулась. Умылась холодной водой. Пудра. Помада. Вынула из сумки диктофон и блокнот. Выключила свет. Заперла дверь. Ушла. Шла вдоль ковра, лежащего посередине коридора. Шагов не слышно. Только шорох джинсов при ходьбе. Тихо. В номерах — голоса. Музыка. Телевизор. Приглушенно. Она никого не встретила. По лестнице спустилась в гараж. Села в машину и поехала. На бульваре свернула направо. Потом поехала прямо. Машин не много. Кто-то обогнал ее. Громкая музыка. Она почувствовала вибрацию басов. Огни в отелях по правой стороне. Фонари над входными дверями. Потом — только уличные фонари. Неоновая вывеска мотеля. Ярко-голубая. Мотель «Sunrise». Она ехала в оранжевых сумерках. Темные фасады. Крест из лампочек перед церковью. Одна лампочка справа на перекладине перегорела, и крест как будто перекосился. На улице — ни души. Мимо проезжают машины. Блестят. В оранжевом свете фонарей цветов не разобрать. Грязно. Мусор по обочинам. Пластиковые стаканы. Обрывки бумаги. В Вене начинается новый день. Первые трамваи. Первые огоньки в квартирах. Надо вставать рано. Отец всегда был на ногах уже в полшестого. Всегда говорил, что привык к этому в армии. В его бумагах она не нашла об этом ничего. Об армии. Кем он там был? Что делал? Наверное, мать все выбросила. А может, и не было ничего. Правда, что-то они толковали о том, как это время будет засчитываться для пенсии. С матерью они познакомились уже после войны. Она тоже знала лишь то, что он ей рассказал. Нужно было самой разобраться в его документах. Самой до всего дойти, а не молчать. Не давать заткнуть себе рот молитвами, которым монахини научили их еще в детском саду. Молиться за всех, кто был на войне. Как будто правда убитых ничуть не страшнее правды убийц, или даже наоборот. Убитые обрели вечный покой. А убийцам приходится ходить к исповеди, каяться. И она складывала ручки и молилась. За всех, кто был на войне. Не зная точно, что такое война. А убийцам нравилось бить. Нанося удар, они ликовали. И молитвы не мешали им ликовать. Позволяли ликовать с довольными ухмылками. И они ухмылялись. Как ее мучитель школьных лет, когда унижал ее. Затрещина — это ничего, они все время дрались на переменах. В классе были дети из приюта, они и начинали. Но Польди, Польди Вилландер, стоявший на углу, поджидая ее. Он всегда спрашивал, отдаст ли она ему свой завтрак добровольно. Она всегда качала головой. Он отвешивал ей подзатыльник. С ухмылкой толкал ее, открывал сумку у нее на спине, вытаскивал завтрак и пинал ее. А потом учительница однажды спросила мать, почему у ребенка никогда нет завтрака. Ей пришлось все рассказать. Отец дал ей два подзатыльника. Потому что она молчала. А потом разобрался с родителями Вилландера. Через две недели он стоял на том же месте, и она опять ничего не сказала дома. Чувствовала себя виноватой. Во всем. Взрослым никогда нет дела до детей. Смотрят на них сверху вниз. Что вы можете знать? И — снова задела. И лица у них пугающие. Она считала, что все — из-за нее. Из-за незнайки. Из-за нее и того зла, что живет в человеке. А вина-то была — их. Они выбрали этого человека и эту партию. Они воевали. Они молча смотрели, как уводят соседей, потом шли в их квартиры и забирали себе кофейники, а потом — не отдавали. Они хотели всего этого. Чистого Зальцбурга. Зальцбурга без евреев. Ну, если только парочку оставить, особых фестивальных евреев. Почетных арийцев. Потому что они умеют лучше, а уровень надо поддерживать. А в остальном — чистота. Публика — сплошь арийцы. Впрочем. По сравнению с Байрейтом их фестиваль — второсортный. Моцарт — не для нетерпимых. А в конце — вина поражения. Они спихнули ее на маленьких девочек, таких, какой была она. Им без лишних слов объяснили, что виноваты они. Их, как приносимых в жертву девственниц, посадили на плот и оттолкнули от берега. А отец мстил женщинам. Матери. Ей. В их маленькой семье отец мог дать волю политическому гневу, вовсю развернуться. Для того семьи и существуют. Ее он бил. Не больно. Для порядка. А матерью он управлял своими отлучками. Бросал ее одну. Чтобы ждала. А она всякий раз вздыхала с облегчением, когда он возвращался. Наплававшись на своей яхте. С товарищами. И после походов в горы, и после катания на лыжах. С товарищами. И вот, раз ее отца победили русские, она сидит теперь в Лос-Анджелесе и ревет, потому что с ней туда не поехал венский терапевт. Не помчался за ней, а с удовольствием торчит в Вене с бывшей женой и падчерицей. Все это курам на смех. Она ехала мимо киностудий. Белые заборы. Светло, как днем. Поехала дальше. Развернулась у светофора. Поехала обратно. Одна аптека еще открыта. Она остановилась. Вошла. Надо купить маску для лица. За кассой — афроамериканец. Больше никого. Она прошла вдоль полок. Никак не выбрать. Пошла дальше. Читала названия. Изучала инструкции по применению. Нет ни одной из фирм, которые она знает. Потом взяла какую-то коробочку.
«Instant Brows. Peel-off Shaping Stencil».[176] Заплатила. Вышла. На парковку въезжал желтый «мустанг». Затормозил со скрежетом. Оглушительная музыка «техно». Вышли двое мужчин, не выключив музыку и фары. Двинулись ко входу, плечо к плечу. В ногу. Она села в машину. Смотрела на них. Они вошли. Один отпихнул длинный ряд тележек с дороги. Она сидела. Что-то будет? Надавила кнопку на двери. Заперлась. Тронулась. Мужчины подошли к кассе. Кассир смотрел на них. Они что-то спросили. Кассир показал в угол, и они двинулись туда. Искали что-то. Может, им не уснуть или зубы болят. Она поехала по бульвару обратно в Венис. Бензин почти на нуле. Ехала медленно. Удивилась, увидев свой отель. Кроме нее, на улице не было никого. На Виа-Марина стоит полицейская машина. Она въехала в гараж. Надо было купить газету, чтобы знать, где сегодня опрыскивают. В номере увидела, что «Instant Brows» — не средство для удаления лишних волосков в бровях, а трафарет для подведения бровей. А перед этим брови надо полностью ликвидировать. Отложила коробочку. Отвезу ее Тилли Фиала. Художница, делающая маски, найдет этому применение. Легла в постель и взялась за «In Cold Blood». Мать очень похожа на ее собственную. Но она вовсе не была таким солнечным ребенком, как дочка в книге. Потом долго лежала в темноте. Смотрела на темные пальмы за окном. Они покачивались на ветерке. Тихо. Ветер шуршит в жалюзи. Цикады.
