Поль Гаден - Силоам
Иногда, по воскресеньям, удары колокола, отрывисто звучавшие в утреннем воздухе, навевали ему что-то вроде ностальгии. Он спускался к часовне, на минуту останавливался перед ней на площадке послушать фисгармонию в сопровождении голосов, трогательных в своей старательности и нестройности, и думал, что нет более красивой и хватающей за душу службы, чем та, которую слушаешь у дверей церкви. Затем входил внутрь. Свод был низким, через окно, узкую бойницу, просачивался скупой дневной свет; было почти темно. Но эта темнота вскоре рассеивалась, когда, в нескольких шагах от себя, в тени каменной кропильницы, его глаза, привыкшие к полумраку, начинали различать, под неяркой лампадой, мягкие очертания коленопреклоненной фигуры…
Ариадна была здесь, неподвижная, с лицом, скрытым обнаженными руками, облаченная в тень, так что живым казался лишь тронутый светом поток волос. Знала ли она, что эти вьющиеся волосы, бегущие во все стороны к границам тьмы, перекатывающиеся волнами по ее затылку, — знала ли она, что они безумно опровергают послушную покорность ее позы?.. Она словно не подозревала об этом. Она тихо оставалась там. Он смотрел издалека, как колеблется свет свечей, а вокруг алтаря вздымаются легкие струи ладана. Затем закрывал глаза и чувствовал, как на него снисходит покой, бывший лучше всякого желания…
Этот покой долгое время был единственным, что он знал об Ариадне. Он ни разу не попытался подождать ее, заговорить с ней. Он все еще с удивлением созерцал ту малую ее часть, которой владел, ему нравилось воображать девушку в виде этого хрупкого образа, бурной и сверкающей стихии, на которую только и падал свет, — всезаполняющей чаще волос, похожей на растение, наделенной независимой жизнью, питающееся собственной жизнью и собственной кровью, как рощицы омелы питаются пыльцой друг с друга. Он владел тем, что знали о ней все… Но легкое томление, каждый раз возникающее после полудня, к исходу столь гнетущего часа, — это томление было его собственным, и только его. Это знание принадлежало ему одному. Благодаря ему, Ариадна уже не могла смешаться с другими женщинами, окружавшими ее, — с хорошенькой Минни, тоже проходившей по дороге, или даже с тысячами других, земных женщин, с двумя-тремя из которых он сходился в своей жизни. Она превращалась для него в предмет редкого и дорогого чувства, застигшего его врасплох, как открытие. Обрыв Арменаз обволакивал Ариадну единственно подходящей ей атмосферой — той редкой атмосферой, где человеческие движения представали в своей чистоте, своем первозданном значении, на чьем фоне они выделялись без прикрас, в белом жестком пространстве, созданном досугом. Может быть, человеческая жизнь была там иной: никогда появление женщины, пусть даже прославившейся своей красотой, не могло ожидаться нигде в мире с такой томительной нежностью, как эта, словно восходившая к первому мужчине на земле.
Но в этом непостижимом волнении, заставлявшем Симона в первые послеполуденные часы ждать прохода Ариадны по дороге, как появления первой женщины, как если бы она заключала в себе мир, о котором никакой опыт его жизни не мог дать ему ни малейшего представления, растворялись другие переживания, как волна в волне. Возникал неизбежный вопрос, который он силился отстранить от нее, как опасность, может быть, даже как оскорбление. Что происходило с Ариадной, когда она каждый день исчезала за горизонтом?.. Что происходило с ней, когда она лишалась преимущества жить лишь сияющей кудрявой шевелюрой, возложенной на ее чело, как солнце? Что происходило с ней, когда она вновь становилась самой собой, вынужденной жить всей душой, всем телом?.. Но он отталкивал эти вопросы, считая их детскими: это любопытство казалось ему лишенным благородства; даже смысла! Разве такая женщина могла встретиться иначе, чем при исключительных обстоятельствах, как она являлась ему всегда, — в возвеличенном виде, внушающем любовь? Можно ли было даже желать этого?.. Во что превратилась бы Ариадна, увиденная вблизи, на дороге, с озаренным солнцем лицом, под лучом вопроса, вынужденная отвечать, явить себя иначе, нежели чем через позу, движения и молчание? Во что превратилась бы она, оторванная от неподвижного полумрака часовни, от своей немой беседы с тем растением, от ровной и безразличной поступи по обжигающей дороге, к которой боязливо жались животами ящерицы, — по дороге, уносившей ее сразу же, как она появлялась? Позволительно ли было об этом задумываться? Прилично ли было требовать от нее падения в обыденность, ненужного компрометирования себя сделкой с жизнью?.. Нет, это требование было бы наименее уместным. Симон любил ее за то, что она была вне возможных встреч, дорог, на которых можно столкнуться, слов, которыми можно обменяться. Он чувствовал облегчение, думая, что ему никогда не доведется взять ее за руку, спросить: «Как поживаете?» Он радовался тому, что образ их жизни и самый ее распорядок делали невозможным задавать друг другу подобные вопросы.
Теперь, когда Симон мог выходить, когда он уже не был заключен в Доме, а был избавлен от него, почти того не заметив, он с удивлением принял это счастье, которого ему даже некогда было пожелать, как в снах, когда мы вдруг оказываемся рядом с женщиной, о которой даже не помышляли, и внезапно ощущаем своими губами прикосновение ее губ.
В его жизни это был настоящий переворот. Прогулки длились недолго, но еще никогда несколько минут не бывали такими густо-сочными. Симон удивлялся, что мог когда-то так страстно стремиться к людям: в полдень, один посреди луга, он больше ни в чем не нуждался. Ему было достаточно земли. Земля была вокруг него, облаченная в травы, листву, камни. Ее присутствие заполняло все. Она подходила к нему, словно касалась его рукой. Иногда она делалась ласковой. На огромных просторах, под последними струями тепла, распускались то тут, то там, у самой земли, сиреневые островки из тоненьких чашечек безвременника, в то время как по стене леса, вдоль холмов, пробегали первые язычки осеннего пожара. Симон не спешил домой; он вовсе не торопился вернуться в общую жизнь; луг был квинтэссенцией всего сущего и наполнял его собою. Между сворачивавшей тропинкой, кустом, закрывавшим от него корпуса, и потоком, рокотавшим вдали, Симон испытывал полное счастье. Но нужно будет долго учиться узнавать тот же самый луг, его однообразную поверхность, которая будто бы лишь повторяла сама себя — для этого потребуются многие дни, и эти долгие неумолимые встречи наедине, и это жгущее плечи солнце, и это страстное желание любить, которое умеет, если надо, обходиться без чувств… Да! Надо будет уметь долго оставаться с ним наедине, расспрашивать перекаты его трав, пытаясь понять, что он делает по ночам, расправив члены, растянувшись под луной.
Прогуливаясь вокруг Дома, можно было обнаружить, что луг приходил издалека, что его изначальным назначением не было нести эти каменные строения с тяжелой тенью и острыми крышами. Луг спадал сверху, оттуда, где горы были полны тайн, где скалы смотрели на вас большими, пугающими провалами глазниц. Не стоило думать, что он был создан для людей. Пришлось расчистить его от валунов и даже местами вспороть ему живот, чтобы заложить фундамент корпуса, сгладить дорогу. Если выйти из Дома по направлению к северу, туда, где высятся два гребня Арменаз, два исполинских лба, возвышающихся над грядой, — неусыпные стражи под самым куполом неба, — попадешь на дорожку, которая наискось уходит к западу и тихо бежит по спине луга, а затем, исчезая с другой стороны, скатывается к потоку. Перевалив через эту спину, начинаешь спускаться, словно вступаешь в новую страну. Сначала попадаются камни, затем огромные валуны в два человеческих роста, такие древние, что на них пророс тощий кустарник. Потом вступаешь в тень большой гряды; ветер, постоянно дующий в этом месте, летит вам навстречу, захватывает вас своими легкими потоками, и нужно очень высоко задирать голову, чтобы разглядеть кусочек неба. Гряда спадает сначала отвесно, потом ее падение смягчается взъерошенными подушками склонов, сливающихся с лугом. На эти склоны, покрытые кустарниками, елями, буками, и набросилась кое-где осень, словно кислотой выжигая самые нежные места. Но будь эти склоны даже менее крутыми и менее защищенными, вздымайся над ними менее суровая стена, — достичь их подножия все равно невозможно. Действительно, дорожка сужалась, огибала несколько кустов шиповника и тонула в луге, среди высоких гибких трав и горечавок. Можно было пройти еще немного, путаясь в сетях лиан и стеблей, из которых приходится высвобождать ноги на каждом шагу… Вот тогда-то и открывался поток.
В один из последних дней сентября, после полудня, он открылся Симону. В тот день он намеренно потерял Жерома, чтобы побыть одному. Он шел к потоку, повинуясь непреодолимой силе, нараставшей в нем уже давно; с тех пор, как он смог выходить, ему не терпелось увидеться с этой рекой. Жером как-то сказал ему: «Когда вам захочется сходить к потоку, скажите мне, я вас провожу…» Как будто нужны были провожатые! Будто ветер, будто дорожка, зажатая между кустами, будто весь луг не вели к нему! Будто никогда не чувствовалось, как он течет внизу у этих скал, словно огромная необходимая сила! Будто его призыв не походил на призыв любви, не поражал вас в самое сердце, будто он позволял вам ждать!.. Симон шел на этот раз, торопясь, как человек, который решился и боится опоздать. Он не знал, что вызывало у него это беспокойство, почему он дрожал, как мужчина, идущий к женщине и чувствующий, что судьба его решится в первую минуту. Он шел, давя хвощи, горечавки, разрывая стебли, из которых брызгал молочно-белый сок, что распаляло его грубость. Несколько раз он наталкивался на заросли кустарника и должен был возвращаться назад. Длинные колючие ветки шиповника цепляли его за руки, обхватывали все его тело. Он с криком вырывался. Он вышел к потоку в разорванной одежде, словно после драки.
