Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
— Так и есть.
— Тогда почему же ты сказал Теду, что все уладил?
— Так и есть.
— Эли, а не стоило бы тебе еще полечиться?
— Мириам, с меня довольно.
— С расстроенными нервами юрист работать не может. Это не ответ.
— Мириам, придумай что-нибудь поновее.
Она надулась и ушла вместе со своим тяжелым младенцем спать.
Зазвонил телефон.
— Эли, это Арти. Тед звонил. Ты все уладил? Все прошло гладко?
— Да.
— Когда они уедут?
— Арти, предоставь это дело мне. Я устал. Хочу спать.
* * *В постели Эли поцеловал жену в живот, положил на него голову — ему нужно было подумать. Положил очень осторожно: у Мириам шла вторая неделя девятого месяца. И все равно, когда она спала, тут хорошо отдыхалось — голова поднималась и опускалась в такт ее дыханию, а он тем временем искал выход: «Если б только этот тип снял свою дурацкую шляпу. Я знаю: шляпа — вот, что их бесит. Сними он ее, и все наладится».
— Что-что? — спросила Мириам.
— Я разговариваю с ребенком.
Мириам села на постели.
— Эли, детка, ну, пожалуйста, улучи минутку, загляни к доктору Экману — просто поговорить.
— Я чувствую себя хорошо.
— Ох, миленький! — Она уронила голову на подушку.
— Ты знаешь, какой вклад внесла твоя мать в наш брак: шезлонг и преклонение, как заповедано Новой, черт бы ее подрал, школой[87], перед трудами Зигмунда Фрейда.
Мириам сделала вид, что спит, но по тому, как она дышит, Эли понял, что у нее сна ни в одном глазу.
— Я говорю ребенку правду, Мириам, ведь так? Шезлонг, недополученные три месяца подписки на «Нью-Йоркер»[88] и «Введение в психоанализ»[89]. Я верно говорю, разве нет?
— Эли, ну к чему такая враждебность?
— Тебя только и заботит, что у тебя внутри. Целый день торчишь перед зеркалом, смотришь, как растет твой живот.
— У беременных устанавливаются особые отношения с плодом, отцам этого не понять.
— Тоже мне отношения. Что поделывает моя печень? А тонкая кишка? А не пошаливает ли мой островок Лангерганса?[90]
— Эли, зря ты ревнуешь к крохотуле-зародышу.
— Я ревную к островку Лангерганса!
— Эли, я не могу с тобой спорить: я ведь знаю — ты недоволен не мной. Милый, неужели ты не понимаешь: ты недоволен собой.
— Тобой и Экманом.
— Эли, а вдруг бы он и помог.
— Вдруг бы он помог тебе. Между вами, можно сказать, роман.
— Эли, это в тебе опять говорит неприязнь.
— Тебе-то что — это же неприязнь не к кому другому, а к себе.
— Эли, у нас родится чудесный ребенок, я легко разрешусь, ты будешь замечательным отцом, я просто не понимаю, что тебя точит — для этого нет никаких причин. Если нас что и должно заботить, так только, какое имя ему выбрать.
Эли встал с постели, сунул ноги в шлепанцы.
— Назовем его Экман, если родится мальчик, и Экман, если родится девочка.
— Экман Пек звучит некрасиво.
— Придется ему с этим смириться, — сказал Эли и спустился к себе в кабинет, где на портфеле в льющемся в окно лунном свете поблескивал замок.
Он вынул записки Зурефа, снова их перечел. У него расходились нервы, стоило подумать о том, какими псевдонаучными доводами жена станет обосновывать, почему он читает и перечитывает эти записки. «Эли, ну почему ты так сосредоточился на этом Зурефе? Эли, ну не втягивайся ты так. Почему, как ты думаешь, ты так втянулся?» Ни от одной жены — раньше ли позже — не укроется, в чем твоя слабина. И угораздило же его — экая незадача! — родиться неврастеником. Что бы ему родиться колченогим.
Снимая крышку с машинки, он продолжал злиться на Мириам, потому что в ее словах был резон. И все время, пока писал письмо, он слышал, как она будет растолковывать, почему он просто не способен вовремя поставить точку. Пусть так, зато она не способна понять, в чем суть дела. Но он уже слышал, что она скажет: у него «сформировалась негативистическая реакция», это же очевидно. Но заумные рацеи его не задурили: ей и всего-то нужно, чтобы Эли предоставил Зурефу с домочадцами выпутываться самим — тогда община умиротворится, а они снова заживут счастливо. Ей всего-то и нужно, чтобы в ее личном мирке царили любовь и лад. И чем это плохо? Пусть в мире творится черт-те что, покой Вудентона ничто не должно нарушать. Как бы там ни было, письмо он написал.
Дорогой мистер Зуреф,
наша сегодняшняя встреча, на мой взгляд, результатов не дала. Но, по-моему, мы вполне могли бы прийти к соглашению, которое устроило бы и еврейскую общину Вудентона, и ешиву, и Вас — никаких препятствий к этому я не вижу. Как мне кажется, недовольство моих соседей прежде всего вызывают выходы в город джентльмена в черных шляпе, костюме и т. д. Вудентон — передовая пригородная община, и ее члены, как евреи, так и христиане, хотели бы, чтобы жизнь их семей протекала в благополучии, благолепии и спокойствии. В конце концов мы живем в двадцатом веке, и просьба к членам общины одеваться сообразно времени и месту не кажется нам чрезмерной.
В Вудентоне, что Вам, по всей видимости, неизвестно, долгое время селились исключительно состоятельные протестанты. Лишь в войну евреи получили возможность покупать здесь недвижимость и согласно жить бок о бок с протестантами. Чтобы не ущемлять и не оскорблять друг друга, как евреям, так и христианам, пришлось отказаться от кое-каких крайностей в своих обычаях. Таким согласием, несомненно, следует дорожить. Не исключено, что если бы в Европе перед войной установилось такое согласие, гонения на еврейский народ, жертвами которых стали Вы и эти восемнадцать детей, не осуществились бы с такой легкостью, а может быть, и не осуществились бы вовсе.
Вследствие чего, мистер Зуреф, не согласились бы Вы на следующие условия? Если да, то мы сочли бы возможным не привлекать ешиву к суду за нарушение положений номер 19 и 23 городского устава. Условия эти таковы:
1. Религиозная, образовательная и общественная деятельность Вудентонской ешивы будет ограничена пределами ее территории.
2. Появление работников ешивы на улицах Вудентона приветствуется при соблюдении одного условия: они будут одеты так, как принято одеваться в Америке двадцатого века.
Если Вы примете эти условия, Вудентонская ешива сможет без помех наладить добрососедские отношения с евреями Вудентона — точно так же, как евреям Вудентона в свое время удалось наладить отношения с христианами Вудентона.
Был бы весьма признателен, если бы Вы ответили без промедления.
Искренне Ваш
Эли Пек, поверенный.
Два дня спустя — без промедления — пришел ответ.
Мистер Пек,
он не имеет ничего, кроме этого костюма.
Искренне Ваш,
Лео Зуреф, директор.
* * *И на этот раз, едва Эли вышел из-за купы тенистых деревьев на лужайку, дети пустились наутек. Он простер к ним руку с портфелем — хотел их остановить. Но они убежали так быстро, что перед ним пронеслась лишь стайка кип.
— Идите, идите, — окликнули его с порога.
Из-за колонны вырос Зуреф. Он что, живет за колонной? Или просто-напросто смотрит, как дети играют? В любом случае стоило Эли появиться, и Зуреф тут как тут — не нужно и предупреждать.
— Здравствуйте! — сказал Эли.
— Шалом.
— Я не хотел их напугать.
— Запуганные, потому убегают.
— Я же ничего такого не сделал.
Зуреф пожал плечами. Жест вроде бы ничего не говорящий, но Эли увидел в нем обвинение, и еще какой силы. Чего он недополучил дома, добрал здесь.
В кабинете они сели на свои места. Хотя сегодня было светлей, чем несколько дней назад, одна-другая лампочка не помешала бы. Чтобы уловить последние отблески заката, Эли пришлось поднять портфель повыше. Он достал письмо Зурефа из папки. Зуреф достал письмо Эли из брючного кармана. Эли достал второй, написанный под копирку экземпляр своего письма из другой папки. Зуреф достал первое письмо Эли из заднего кармана брюк. Эли достал второй экземпляр своего первого письма из портфеля. Зуреф воздел руки:
— …я больше ничего не имею…
Воздетые руки, саркастический тон — еще одно обвинение. Это что, преступление — хранить вторые экземпляры? У всех были свои резоны: что бы Эли ни сделал, все не так.
— Мистер Зуреф, я предложил вам компромисс. Вы его отклонили.
— Отклонил, мистер Пек? Как есть, так оно есть.
— Он мог бы купить костюм.
— Он больше ничего не имеет.
— Вы мне это уже сказали.
— Как я вам сказал, так оно и есть.
— Это не непреодолимое препятствие, мистер Зуреф. У нас имеются магазины.
— И для этого?
— На дороге Двенадцать, магазин сети «Роберт Холл»…
— Чтобы забрать у человека все, что он имеет?
— Не забрать, а заменить.
