Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
Обзор книги Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
ФИЛИП РОТ
ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС И ПЯТЬ РАССКАЗОВ
Моим матери и отцу
ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС
Сердце — половина пророка
(Еврейская пословица)1
Когда я впервые увидел Бренду, она попросила меня подержать ее очки. Потом она подошла к краю трамплина и затуманенным взглядом посмотрела на бассейн; он мог быть пуст, близорукая Бренда все равно бы этого не увидела. Она красиво прыгнула и через секунду уже плыла к бортику, подняв коротко стриженную каштановую голову над водой, словно розу на длинном стебле. Она подплыла к краю и встала рядом со мной.
— Спасибо, — сказала она, и глаза ее были влажны, но не от воды. Потом протянула руку за очками, но надела их, только когда отвернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед. Вдруг ее руки очутились за спиной. Двумя пальцами она одернула купальник на заголившемся месте. Сердце у меня подпрыгнуло.
В тот же вечер, перед ужином, я ей позвонил.
— Кому ты звонишь? — спросила тетя Глэдис.
— Одной девушке, с которой я сегодня познакомился.
— Вас Дорис познакомила?
— Тетя, Дорис не познакомила бы меня и с парнем, который чистит бассейн.
— Не критикуй все время. Кузина есть кузина. Как ты с ней познакомился?
— На самом деле не познакомился. Я ее видел.
— Кто она?
— Ее фамилия Патимкин.
— Патимкиных не знаю, — сказала тетя Глэдис, как будто знала хоть кого-нибудь из членов загородного клуба «Грин Лейн». — Ты с ней не знаком и ты ей звонишь?
— Да, — объяснил я. — Я ей представлюсь сам.
— Казанова, — сказала она и пошла готовить дяде ужин. Мы все ели порознь: тетя Глэдис ужинала в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен — в пять тридцать, я — в шесть, а дядя — в шесть тридцать. Объяснить это можно только тем, что моя тетя сумасшедшая.
— Где пригородная телефонная книга? — спросил я, вытащив все книги из-под телефонного столика.
— Что?
— Пригородная телефонная книга. Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.
— Эта тощая книжонка? Я буду загромождать дом тем, чем никогда не пользуюсь?
— Где она?
— Под комодом, где ножка отвалилась.
— Господи, — сказал я.
— Лучше позвони в справочную. Будешь там выдергивать, всё в моих ящиках переворошишь. Не приставай ко мне — знаешь ведь, твой дядя скоро придет, а я тебя еще не накормила.
— Тетя Глэдис, почему бы нам сегодня не поужинать всем вместе? Жара, и тебе будет легче.
— Ну да, мне подавать четыре разных блюда сразу. Ты ешь жаркое, Сьюзен — творог, Макс ест бифштекс. По пятницам он ест бифштекс, я не могу ему отказать. А сама я поужинаю холодной курочкой. Я двадцать раз буду бегать туда и сюда? Я что, рабочая лошадь?
— Давай все поедим бифштекс или холодную курицу…
— Я двадцать лет веду хозяйство в этом доме. Иди, звони своей подружке.
Но когда я позвонил, Бренды Патимкин дома не оказалось. Она ужинает в клубе, сообщил мне женский голос. А потом она будет дома? (Мой голос прозвучал на две октавы выше, чем у мальчика-певчего.) Не знаю, ответил голос, может, в гольф пойдет играть. А кто это? Я забормотал что-то: она меня не знает, я потом позвоню, ничего передавать не надо, спасибо, извините за беспокойство… Где-то на этом месте я повесил трубку. Потом тетя позвала меня, и я, собравшись с духом, пошел к столу.
Она включила черный жужжащий вентилятор на полную мощность, и шнур выключателя на патроне лампы стал раскачиваться.
— Ты какую воду хочешь? У меня есть имбирный лимонад, сельтерская, ежевичная и могу открыть бутылку крем-соды.
— Никакой, спасибо.
— Хочешь просто воды?
— Я не пью за едой, тетя Глэдис, я уже год тебе говорю, каждый день…
— Макс с одним паштетом может выпить целый ящик. Он весь день тяжело работает. Если бы ты так работал, ты бы больше пил.
У плиты она навалила мне на тарелку жаркого с соусом, вареной картошки, гороха и моркови. Она поставила тарелку передо мной, и в лицо мне пахнуло паром. Потом отрезала два куска ржаного хлеба и положила рядом с моей тарелкой.
Я разломил картофелину вилкой и съел, а тетя Глэдис, усевшись напротив, наблюдала.
— Ты не хочешь хлеба, я бы не резала, — сказала она. — Он зачерствеет.
— Я хочу хлеба.
— Ты не любишь с семечками, да?
Я разломил кусок пополам и съел.
— Как мясо? — спросила она.
— Хорошее. Вкусное.
— Набьешь живот картошкой и хлебом, а мясо оставишь — и что, выбрасывать?
Вдруг она вскочила.
— Соль!
Вернувшись к столу, она хлопнула передо мной солонку — перец в ее доме не водился: она слышала по радио, что организм его не усваивает, а тете Глэдис было бы обидно, если бы приготовленное ею прошло через пищевод, желудок и кишечник только ради удовольствия от прогулки.
— Будешь выбирать горох и все? Сказал бы, я бы не покупала с морковью.
— Я обожаю морковь. Обожаю. — И в доказательство я закинул половину моркови в рот, а остальную половину просыпал себе на брюки.
— Свинья, — сказала она.
Я очень люблю десерт, особенно фрукты, но в этот раз решил обойтись. В этот жаркий вечер мне хотелось избежать разговора о том, что я предпочел свежие фрукты консервированным или консервированные — свежим; что бы я ни выбрал, холодильник тети Глэдис всегда был набит чем-то другим, как крадеными бриллиантами. «Он хочет консервированных персиков, а у меня холодильник полон винограда, некуда девать…» Жизнь для бедной тети Глэдис состояла из выбрасывания; главными радостями для нее было выносить мусор, освобождать кладовку и собирать тюки выношенных вещей для тех, кого она все еще называла бедными евреями в Палестине. Надеюсь только, что она умрет при пустом холодильнике, иначе всем отравит загробную жизнь жалобами на то, что там, внизу, зеленеет ее плавленый сыр и апельсины без косточек обрастают меховой шубой.
Пришел дядя Макс, и, пока я снова набирал номер Бренды, на кухне слышались хлопки открываемых бутылок с газировкой. Голос, ответивший мне на этот раз, был высоким, отрывистым и усталым.
— Алло.
Я затараторил:
— Здравствуй, Бренда, Бренда, ты меня не знаешь, то есть не знаешь, как меня зовут, я держал твои очки сегодня в клубе… Ты меня попросила, я не член, моя двоюродная сестра Дорис член, Дорис Клагман, я спросил ее, кто ты… — Я перевел дух, чтобы она могла вставить слово, а потом продолжал, в ответ на молчание в трубке: — Дорис? Дорис — это та, которая всегда читает «Войну и мир». Так я узнаю, что наступило лето, — она читает «Войну и мир».
Бренда не засмеялась; с самого начала она показала себя практичной девушкой.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Нил Клагман. Я держал твои очки у трамплина, помнишь?
Она ответила мне вопросом на вопрос, причем таким, который смутил бы и красавца, и невзрачного:
— Как ты выглядишь?
— Я… темный.
— Ты негр?
— Нет, — сказал я.
— Так как ты выглядишь?
— Может, я заеду сегодня вечером, покажу?
— Очень мило. — Она засмеялась. — Вечером я играю в теннис.
— Я думал, ты играешь в гольф.
— Уже поиграла.
— Ну а после тенниса?
— После я буду потная, — сказала Бренда.
Это не было предупреждением, чтобы я зажал нос прищепкой для белья и бежал подальше; это был факт, он, видимо, не беспокоил Бренду, но его следовало зафиксировать.
— Не возражаю, — сказал я, надеясь, что не покажусь ей ни чистоплюем, ни неряхой. — Можно за тобой заехать?
С минуту она не отвечала; я слышал только бормотание: «Дорис Клагман, Дорис Клагман…» Потом она сказала:
— Да, Брайерпат-Хиллз, в восемь пятнадцать.
— Я приеду на… — год выпуска машины я опустил, — на бежевом «плимуте». Так ты меня узнаешь. А как я тебя узнаю? — спросил я с лукавым, жутким смешком.
— Я буду потная, — сказала она и повесила трубку.
* * *Когда я выехал из Ньюарка, проехал Ирвингтон, проехал сквозь чащу забитых железнодорожных переездов, мимо будок стрелочников, лесных складов, ресторанов «Дейри Куин», стоянок подержанных автомобилей, воздух стал прохладнее, как будто возвышаясь на шестьдесят метров над Ньюарком, пригород приближал тебя к небесам: само солнце стало больше, круглее, висело ниже, и вскоре замелькали мимо длинные лужайки, будто сами себя опрыскивавшие, и дома, где никто не сидел на крылечках и внутри горел свет, но окна были закрыты, потому что обитающие внутри, не желая делиться качеством жизни с нами, теми, кто снаружи, регуляторами задавали количество влаги, которой позволено иметь доступ к их коже. Было только восемь часов, я не хотел прибыть раньше времени, поэтому катался по улицам с названиями восточных колледжей, как будто с самого начала, когда всем вещам давали имена, поселок запланировал судьбу сыновей своих граждан. Я подумал о том, как тетя Глэдис и дядя Макс в шлаковом сумраке своего переулка, сидя в шезлонгах, делят шоколадный батончик, и каждому дуновению свежего ветерка радуются, как обещанию райской жизни, и немного погодя покатил по гравийным дорожкам маленького парка, где Бренда играла в теннис. В бардачке у меня карта улиц Ньюарка испытала метаморфозу и превратилась в сверчков, потому что те длинные асфальтовые улицы больше не существовали для меня, и ночные шумы звучали громко, как кровь, стучавшая в висках.
