Тамара Кандала - Эта сладкая голая сволочь
Там были следующие строки: «Живя в нашей стране, будешь или палачом, или предателем, или узником. А скорее, дураком или скотиной. Но есть и еще один выход – сойти с ума. Стать юродивым. Русскому человеку это очень свойственно...» И следом он процитировал любимого своего Гёте: «Человечество ничего так не боится, как разума. Глупости следовало бы ему бояться, понимай оно, что воистину страшно».
И это я должен был давать читать его дочери?! Использовать в качестве своего оправдания? Доказательства невиновности? Ну уж нет – это, как говорится на новоязе, западло. Не могу я предоставить меня оправдывать никому, и меньше всего – главной жертве.
С другой стороны, я прекрасно понимал, что одной из самых главных натуральных, естественных, а значит, и божественных, свойств homo sapiens, так же, впрочем, как и всего остального в природе, желавшего выжить, было и есть приспособленчество. А стало быть, и мы с Ниной в этой истории должны найти выход, обслуживающий наше будущее потомство, а следовательно, и все человечество.
Господи, у меня в этой ситуации был Гришка, почти мой двойник, в курсе всех моих жизненных перипетий, с ним можно хотя бы проговорить все это вслух. А проговоренное вслух, как известно, наполовину снимает значимость содержимого... содержания...
И мы действительно всю неделю говорили, говорили...
Я заставил его в который раз рассказать о последней встрече с матерью. И он рассказывал, подробно, с деталями, как будто это произошло вчера.
И о Вере мы говорили. И о Мите.
Гриша в тот страшный день вошел в квартиру вместе со мной, и все произошло у него на глазах. Мы хотели всего-навсего уговорить Веру поехать с нами на прием в частную клинику, которую под Лондоном держал его дядя, один из лучших наркологов в Соединенном Королевстве. Мой друг был уверен, что Вера больна. Клинически. Ведь алкоголизм – болезнь, а не порок, особенно алкоголизм женский. У людей меняется психика.
– Ты не можешь себе даже представить, что происходило у нее в голове, – говорил он, – может, она тебя и не узнала вовсе в тот момент.
– Узнала. Я видел, что узнала. И в глазах у нее была не болезнь, а мстительное торжество. «Я тебя победила», – говорил ее взгляд, когда руки отпускали балконные перила.
– Разве это не доказательство безумия? Такая победа! Никакая мать, если она психически здорова, не погубит ребенка, чтобы отомстить мужу, каким бы чудовищем он ни был в ее представлении.
В общем, Грэг разбередил мне душу, расковырял мои старые раны и обильно посыпал их солью. И все это, конечно, по моей просьбе и при моем непосредственном участии. Во мне по первому же зову проснулся бес-мазохист, как если бы я никогда его и не изгонял.
А я и напиться не мог как следует – слово дал Додику, не дай бог, и с ним что случится. Так, пригублял, для вкусовых ощущений. Как в тот последний вечер, уютно устроившись после семейного ужина перед камином и смакуя янтарную коллекционную жидкость, драгоценно переливающуюся в коньячном бокале и, конечно же, напоминающую мне цвет Нининых глаз.
Глядя на Гришку, я думал, что он достиг того, к чему я стремился, – гармонии, душевного покоя, благополучного и благообразного существования ученого в окружении почти святого семейства. И все это несмотря на наличие русской крови, а значит, и кусочка так называемой славянской души, будь она неладна.
В ответ на эти соображения он сказал, что недавно сформулировал «теорию мишени». Она гласит, что есть люди, которые умудряются прожить жизнь с мишенью – той, круглой, с разноцветными окружностями внутри, – прицепленной самой судьбой им на спину. Есть другие, которые по собственной воле привешивают эту мишень себе на грудь, вроде ордена. Таких немного. Это в основном люди рискованных профессий, каскадеры, например, или наши бывшие коллеги, разведчики. Кому еще придет в голову профессионально рисковать своей жизнью ради химер! В этом виновны специфические представления сотрудников спецслужб всех стран об окружающем их мире.
– Представления таких людей сродни религии. Они верят, что все происходящее на земле – результат деятельности спецслужб. Абсолютно все: любовь и рождение детей, землетрясения и наводнения – по их убеждению, есть результат противостояния одних спецслужб другим. Само происхождение мира не обошлось без них – должен же был кто-то следить за выполнением указов Божьих. А что касается населения... В восточной части Германии я встречал людей, бывших в юности убежденными и активными нацистами, потом – такими же активными коммунистами-антифашистами, после 1989 года они стали убежденными и активными поклонниками капитализма. И все искренне. От всей души... Вот эта искренность и поражает. Что такое человек? На что двуногое существо способно? Есть ли границы, правила... Беспредел... А в России, в лаборатории экспериментов и крайностей, спецслужбы, как и поэты, больше, чем спецслужбы, – это некий символ, властитель душ. А теперь и вовсе: «Бог, типа, есть, и все дозволено», главное подсвечниками в церквах постоять... И такая во всем истовость. Как в любви к главному хозяину, например, так и в ненависти – к чужеродцу. Никакими фактами не убедишь – сплошные эмоции. Нам, малахольным англичанам, это все-таки менее свойственно.
– Я знаю одного англичанина, малахольность которого не мешает крайнему авантюризму характера... Когда наши говорят про ваших «англичанка гадит», они имеют в виду тебя и...
– Да брось ты... – сказал он очень по-русски. – Я мишень давно снял и повесил в шкаф, вместе со всеми другими химерами, – продолжал он. – И тебе, между прочим, советую сделать то же самое. Тем более что сейчас профессионалы нашего уровня не нужны нигде – достаточно проехаться в пригородном поезде и собрать папки с забытыми там секретными документами. Уймись!
А я был уверен, что унялся намного раньше его. Более того, у меня имелись безумные амбиции остановить зло на себе. Прожить оставшуюся жизнь без крови и пакости. Многие считают, что рок России – неудача. Она так запрограммирована, это ее воплощенная цель – энтелехия. Очень хотелось бы из этой запрограммированности выскочить, в индивидуальном порядке. И если уж заиметь потомство, так морально здоровое, бесхимерное. Не хочу больше ни шишки набивать, ни правды искать.
Но человек нелогичен, в том числе и в своих решениях. Не говоря о неконтролируемых сменах настроения...
Потом, глубокой ночью (тихой Варфоломеевской ночью), я плелся в свою комнату-камеру, признаваясь себе, что это именно то, чего я заслужил. Именно. Отель-тюрьма с привинченной к полу мебелью. И одиночество. Даже не покой, как Понтий Пилат. Не тот масштаб. И Булгакова на меня нет. Так, задрипанный Поль Линкс. В переводе с английского – рысь. Оказался не рысью, а зайцем. Точнее, волком, одиноким, победившим всех. Похоже, Верино проклятье исполнилось. Хотя никого я не победил, включая и самого себя.
Судьба имеет привычку складываться, складываться в кулак... А в конце концов выходит фига...
Итог плачевный. Я представил себя древним стариком, больным, никому не нужным, бредущим по жухлым осенним листьям, съежившимся от порывов ветра, который шевелит последние волосы на голове. Зашаркав, я зашелся в старческом кашле и присел на первую попавшуюся скамейку.
На ум пришел стишок, который я выудил недавно в Интере и запомнил, – он был списан, по всей видимости, с моей будущей кончины:
Чей старичок?Вот раздался страшный стук,
А за ним ужасный крик,
Потому что это вдруг
На асфальт упал старик.
Вот упал он и лежит,
Словно с сыром бутерброд,
А вокруг него спешит
По делам своим народ.
Я поднял его с земли,
И спросил я напрямик:
– Чей, товарищи, в пыли
Тут валяется старик?
Кто владелец старичка?
Пусть сейчас же заберет!
Он живой еще пока,
Но, того гляди, помрет.
Это все же не бычок,
Не троллейбусный билет,
Это все же старичок,
И весьма преклонных лет
Тут из тела старичка
Тихо выползла душа,
Отряхнулась не спеша
И взлетела в облака.
Прислонив его к стене,
Я побрел печально прочь.
Больше нечем было мне
Старичку тому помочь[13].
Вот он, итог... Которого, впрочем, не избежать никому. Рано или поздно – независимо от того, остался ты один или окружен семьей, – умирает каждый в полном одиночестве. Если, конечно, не посчастливится умереть во сне достаточно молодым или, что еще лучше, во время последнего блаженного коитуса...
И такая тоска взяла меня за горло... И так захотелось прижать к груди хоть кого-нибудь... Кого-нибудь, кто во мне нуждался... Хоть кота... эту единственную, живую и жизнеспособную химеру, неизвестно какими небесными силами, добрыми или злыми, мне подброшенную. Мою обожаемую, такую сладкую, такую голую сволочь... Эта Сладкая Голая Сволочь – неплохое название для романа... Мой СГС... Единственный близкий родственник – у нас даже инициалы совпадают...
