Тамара Кандала - Эта сладкая голая сволочь
Это меня потрясло. Сразу представил себе трогательный замерзший Нинин силуэт на лавке (как на плахе), среди вороха давно опавших листьев, и в сердце мое вновь впилась игла. Я ведь отдавал себе отчет в том, что я в ее глазах струсивший слабак, заслуживающий презрения. Да и в своих глазах – тоже. Отсиживаюсь тут, рассказывая самому себе сказки, нет чтобы просто посмотреть в глаза любимой женщине.
И все подозрения мои по ее поводу бессмысленны – ну не будет никакая Мата Хари сидеть под окнами своей жертвы.
Вечера я проводил у своего, можно сказать, молочного брата, так как вскормили нас грудью все-таки одни и те же структуры, хоть и по разную сторону железного занавеса.
Гарри тоже уже лет десять как ушел на покой, только в отличие от меня ему не пришлось петлять как зайцу, он сделал все очень по-умному – легализовался и официально перешел в другой статус. Теперь он был небедным человеком, владельцем модного отеля, но главной его деятельностью стало преподавание – он вел кафедру русского языка и литературы в Оксфорде. Причем занимался современной российской литературой и новоязом, которым обожал пользоваться в разговорах со мной.
У него был блокнот, куда он записывал, как он говорил, шедевральные словечки, которые выкапывал в основном на немыслимых форумах в Интернете.
– «Либерасты. Путиноиды. Педриоты. Русофилитики. Пиндосы (американцы). Кремлядь. Апокалипсец», – выдавал он мне с гордостью за богатство русского языка. – Мавзолей у них теперь – «тушкохранилище». Главное существительное – «гламур», а главное прилагательное – «пафосный». У них даже в науке самая гламурная отрасль появилась – «нанотехнологии». И в соответствии с этим один за другим пойдут нанопрезиденты.
– А наших с тобой бывших коллег называют неохристочекистами. Тоже не слабо, – добавил я на радость товарищу свою лепту. Занятно было наблюдать, как этот образованный человек, более того, человек со вкусом, радостно заглатывает подобные окказионализмы. Ему это явно нравилось не только как специалисту. – А мы с тобой просто два отмороженных чмо.
– Я тащусь от вашего Пелевина, – говорил он. – Это Достоевский новой эпохи.
– Ну уж. – Я пропустил мимо ушей гадкое «тащусь». Особенно гадким оно становится, когда его произносят заигравшиеся мужчины старшего возраста. Но иностранцу, пусть и профессору-специалисту по русскому языку, этого не объяснишь. А вот за Достоевского вступился: – Это ты загнул...
– Вовсе нет – какова эпоха на дворе, таков и достоевский. А по глубине проникновения и иносказательности еще почище будет. К тому же веселый провокатор. Плюс всеобщие тайны человеческого разума, обуянного алчностью. «Наш приятель выглядит как-то странно: давайте отрежем ему ногу?!» И отрезают. Посмотреть, не станет ли он выглядеть менее странно. А потом какой-нибудь Сорокин-новый Хармс это опишет.
– Где ты понабрался? – удивлялся я.
– У нас здесь полно таких клиентов. Они в основном, как в теплом и сравнительно безопасном подбрюшье, кучкуются в Подлондонье – боятся на родине обрезания, да такого, чтобы ничего больше не выросло. Я вчера слышал по радио, что героем всех времен и народов в России общественным голосованием выбран «эффективный менеджер» – Сталин. Это все равно, как если бы немцы выбрали Гитлера, а камбоджийцы – Пол Пота.
Да, на родине и вправду было все как всегда... Вместо людей по-прежнему толпа, которой можно вбить в мозг что угодно при помощи ржавого останкинского гвоздя. Вместо народа – телезритель. К тому же она теперь беспрестанно «вставала с колен». А с колен известно из какого положения встают... И вообще, с каждым днем становилась все более независимой – в том смысле, что от нее (кроме перекрытия нефтяного крантика) в мире абсолютно ничего не зависело. И при этом у страны постоянная патриотическая эрекция.
Здесь, что ни говори, спокойнее.
– Пока здесь, на месте, на них не найдется чашечка чаю с полониевой отдушкой, – ответил на мои мысли Гришка-пересмешник.
Женат Грэг был на очаровательной англичанке, бело-розовой, как зефир, и являлся отцом таких же пухленьких и аппетитных девочек-двойняшек, в которых души не чаял.
К истории, которую я вывалил ему в первый же день, он поначалу отнесся с большой опаской – уж слишком много показалось совпадений. Как из нескольких миллионов женщин во Франции с невероятной точностью напасть на ту единственную, на которую нападать вовсе не предполагалось.
– Вероятности всего две: или черт ворожит, или один из вас – сам черт.
Но по мере перебирания ниточек и деталей, предположений и возможностей он все больше склонялся к тому, что это – немыслимые выкрутасы судьбы, абсолютно невозможное стечение обстоятельств, роковое или счастливое, в зависимости от точки зрения.
– Открой чакру-дырку в башке, – говорил он мне, – и сделай очевидное видимым. Ты увидишь, что, как это говорилось у вас в грузинском анекдоте, понять это невозможно – это можно только запомнить. Такое иногда случается в жизни, хотя бы для того, чтобы опровергнуть все теории вероятности. У жизни своя теория смыслов.
Я же, впадая в полную паранойю, предполагал в этой ситуации месть некоего обиженного божественного существа, имеющего отношение к словесности (например, Талии, покровительницы комедии). Я напридумывал столько пошлых мелодраматических историй для своей кухаркиной писанины, что божественная Дама решила сыграть со мной злую шутку, подбросив жизни сюжетик, который из-за банальности отверг бы самый последний писака.
– Наверное, ты что-то упустил. Какую-нибудь мелочь. Случайность... – размышлял Грэг. – А она об нее споткнулась. Тебе ли не знать, как из-за ничтожнейшего пустяка рушились грандиознейшие операции. Ваш великий Пастернак сказал: «И чем случайней, тем вернее...» Но какая тебе сейчас разница? Исходить нужно из создавшейся ситуации...
– Да?! И куда исходить, интересно? – задавал я скорее риторический вопрос.
– Ты должен задать себе не риторический, а конкретный детский вопрос: любишь, не любишь? Как только ты на него ответишь, все разрешится само собой.
А мне его и задавать-то никакой нужды не было – при первой же букве Н, не говоря уже о Ни или Нин, меня захлестывала тоска и нежность, а в животе ворочалась раскаленная шаровая молния. В то же время на меня нападал паралич, сковывающий волю и движения, я не мог себя заставить сделать простейшую вещь – набрать ее номер телефона. Но ведь и она этого не делала.
– Послушай, – сказал Гриша примерно на третий день наших с ним разговоров и блужданий в окрестных парках. – Я знаю, что тебя тяготит, – ты не представляешь, как ты будешь с ней объясняться. Но, во-первых, у вас будет на это вся оставшаяся жизнь, а во-вторых... ты помнишь о письме Крымова? Оно ведь по-прежнему хранится у меня в сейфе. Вместе с копией приговора к смерти «предателя Родины С. Г. Сорочина» от n-го числа 198... года, за подписью Андропова.
– Что значит «вся оставшаяся жизнь»? А если она вообще не хочет со мной объясняться? Если она думает, что я с самого начала знал, кто она такая? И хочет, чтобы я исчез из ее жизни навсегда, видя во мне олицетворение зла, от которого она бежала, символического палача ее семьи? Хочет избавиться от меня как от напоминания главного ужаса ее жизни? Катастрофы, которая могла навсегда искалечить ее детскую психику. Просто чтобы не сойти с ума, например. Ведь есть от чего. Даже для такого подготовленного зубра, как я, это было ударом под дых, нокаутом. Что же говорить о слабой женщине? Ветеринарке, привыкшей иметь дело со слабыми зверьками. Травмированной страшным ударом девочке, оказавшейся героиней дурной античной трагедии под советским соусом. Влюбившейся в плейбоя, у которого из-под модных джинсов торчат копыта.
– Вот и покажи ей письмо, написанное ее собственным отцом своему «палачу».
Конечно, о письме я помнил. Это, вместе с письмами мамы, было все, что я сохранил. Ну, и еще копию приговора, которую любезно предоставила мне английская разведка. Сохранил, сам не зная, для чего, уползал-то я умирать. И потомства у меня не было. Неисповедимы пути человеческого тщеславия.
В письме Крымова, кстати, не было ничего особенно оправдательного в мой адрес. Там даже не было моего имени. Обращался он ко мне «сынок», прекрасно зная, что так, со всем сарказмом, на который были способны, называли меня другие наши коллеги, подразумевая нашу слишком тесную человеческую близость, в те времена, когда в наших строго иерархических структурах это считалось непрофессиональным. Письмо я, конечно, помнил наизусть. Оно очень короткое, всего страничка.
Там были следующие строки: «Живя в нашей стране, будешь или палачом, или предателем, или узником. А скорее, дураком или скотиной. Но есть и еще один выход – сойти с ума. Стать юродивым. Русскому человеку это очень свойственно...» И следом он процитировал любимого своего Гёте: «Человечество ничего так не боится, как разума. Глупости следовало бы ему бояться, понимай оно, что воистину страшно».
