Елена Чижова - Орест и сын
Два лежака были забросаны тряпками. В углублении стены на камнях, рассевшихся до трещин, сложив на коленях руки и за спиной крылья, сидел мальчик. Узкая спеленутая спина сутулилась. Щуплые запястья терпеливо сложены на коленях. Ступая на цыпочках, Ксения подошла. Широкая мраморная лента, похожая на бинт, перехватывала его лоб... “Познакомились?” — веселый голос из общей комнатки. “Тут… кто-нибудь похоронен?” — она спросила через плечо. “Нету никого. Пустая могила. Сидит над пустой”. В нише у ангельских коленей стоял круглый поднос: куски хлеба, яблоки, яйца. Ксения взялась обеими руками и, покосившись на выключатель, вернулась к компании.
“Богато живете!” — Тетка потянулась к яблоку. “Разбойничаем помаленьку: где на рынке, где сами подадут... А то по могилкам промышляем. Теперь носят покойничкам!” — “Своих обираете?” — Тетя Лиля надкусила. “Мы мирно живем”, — Плешивый завел примирительно. “Пошла бы ты погуляла! Нам свои разговоры поговорить надо”. — Тетка доставала вторую. Ксения поднялась послушно.
Она обошла склеп и встала у стены. Рваный смех и выкрики достигали ушей: “...В лесах сучки, в городах — милицейские крючки, хочут нас, добрых молодцев, ловить, в железо садить...” — выкрикивал голос Плешивого. Тетка смеялась: “Гробокопатель боится! Вишь, дрожит — милицейские крючки! Да кто тебя тронет? Тут места громленные: небось власть не воротится!” Оглядываясь, Ксения примеривалась прогуляться. Боязно. Она вернулась к закрытой двери и села на приступочку.
“Петух с воробьем спорили, каменный дом построили, фундамен-то соломенный, под окном камень осиновый!” — заливался Плешивый. “Цыц! — загудело пьяно. — Я вас всех на чистую воду выведу, измену повыжигу!” — “Как же ты, Максимилианушка, ее повыведешь, если она рядом с тобой жила, с одной тарелки ела?” — “Сынка моего вспомнил? — тяжелым застучали о каменный пол. — А ну, гробокопатель, веди сюда моего сына!”
Дверь пахнэла водочным запахом. Плешивый вылез и, усевшись рядом, принялся шарить по карманам. Он считал горстку монет, подцепляя одну
к одной: “Деньги есть?” Ксения достала двадцать копеек и подала. Плешивый ссыпал в карман. “Я тебе за твою денежку Его покажу. Тут близко. За мной следуй”, — он говорил важно. Ксения шла, оглядываясь. Длинная череда крестов и камней обрамляла дорожку. “Боишься — держись”. — Он тянул руку.
“Я сама”. — Ксения отступила. Собачий лай летел издалека. “Не бойся, псов не пускали. Пустят, когда стемнеет”. Два серых ангела, сложив крылья, сидели у тропинки. “Как живые”. — “Эти-то? — Плешивый махнул рукой. — Ишь расселись — дурная стая!”
Между крестами блеснуло. Ксения вышла вперед. На ступенях каменного помоста, ведущего к ногам, стояли стеклянные банки. К подолу бронзового платья привалены камни. За спиной — высокий, тяжелый крест. “Иисус Христос — Сын Божий”, — провожатый объявил шепотом.
Тревожные выкрики собирались птицами. “Я спас Его”, — гордый шепот
у самого уха. “От римлян?” — Она повернулась к Плешивому. “От разбойников. — Он сунулся в карман. — Думаешь, просто было? — Он говорил трезво. — Вот — слушай. Двое. Раскачали и повалили. Ноги по щиколотки лопнули — пришлось камнями потом. Они Его волоком — к воротам. Днем было — псы привязаны. А я ка-ак закричу!..”
“Jesus!” — крикнул высокий голос. Ксения услышала и зажмурилась.
“...Притащил в склеп свой, туда, где — этот. — Он не услышал крика. — Там пустая, не успели никого, вот я — Его. А то вернутся — надо покараулить. Гря-язь, развезло все: осенью было. Пока дотащил — измазал всего. Ну, я воды принес, стал протирать — хуже только, разводы одни. Водкой хотел, но потом, — он поежился, — спирту Ему купил — нашатырного, десять пузырей. Продавать не хотели. Лил и оттирал. Едки-ий! Глаза жрал. Плачу и сморкаюсь! — Он засмеялся. — Тряпки спалил потом. Он и лежал зиму. Весной поставили — подперли камнями”.
“А эти... — Ксения забыла слово, — грабители? Не возвращались?” — “Разбойники-то? Куда! — Он склонился к ее уху. — Потом-то узнал. Когда бросили Его — побежали. Через Московский. Там рельсы. Трамвайная линия. Одного переехало — трамваем. Вот! — Он ударил себя по ногам. — Ровненько по щиколоткам, как они — Его. Видать, Он отомстил. А как же!” — Глаза, обожженные нашатырем, пылали. “Он убил?” — “Не убил — наказал, — Плешивый отвечал важно. — Доктора, говорят, спасли — на костылях ходит…”
“Этого... так не может быть”. — Ксения приложила ладони к щекам. “Чего не может? Тут все свидетели. Хоть тетку свою спроси. Я — спас!” Ксения молчала. Из-за склепа послышались голоса. За Лошадиным, держа корзинку, шла тетя Лиля. “Чего разорался?” — Лошадиное лицо было набрякшим. Ксения поднялась. “Вот, историю Его рассказываю”. — Плешивый отступал.
Тетка поставила корзинку на ступени. “Поди, Ксаночка, — она дергала из банок гнилые стебли, — баночки помой. Новые листики поставлю. Этот... облыжный, — тетка оглядела Плешивого, — пусть поможет. Нечего ему языком вихлять!”
Плешивый вывел к крану, торчавшему из бетонного куба. Отсюда был виден теткин камень. “Давай помою, вода холоднющая”. — Он засучил рукава. “Тетя Лиля говорит: там нет никого”. — Ксения показала на камень. Плешивый кряхтел и скреб стекло. “Почему никого? Прошлым летом кота зарыл. Тоже живая душа была — Алабрыской звали”. — “Адольф — как будто Алабрыска?” — Ксения сказала быстро, словно нашла выход.
Плешивый глянул косо: “Адольф — это Адольф”. Он сносил банки на тропинку. Ксения оглянулась: “Значит, она была за фашистов?” — “Дура ты еще судить: кто, да за кого… Прожила бы с ее…” — Он больше не паясничал.
“Скажите, почему они все хотели в Иерусалим? И теперь — тоже хотят”. Все равно больше не у кого. Плешивый глядел внимательно. “Мой отец, — Ксения говорила через силу, — слушает радио. Та-та-та, Шолом Алейхем… — она пропела тихонечко, — каждый день. Теперь они молчат, но я все равно знаю… Я здесь родилась и не хочу уезжать”. — “Из евреев?” — он спросил, и Ксения кивнула.
“Не все — самые верные. — Он держал банки. — Сын против отца, отец против сына. Он так сказал, чтобы возненавидели и пошли за ним, иначе не останется камня на камне...” — “А они?” — “Возненавидели и пошли, но все равно не осталось”. — “Значит, обманул?” — Она вспомнила высокий голос.
Лицо Плешивого исказилось. “Значит, так. Теперь один стоит — среди мертвецов”. — Темные щеки сморщились гнилыми яблоками. Не оборачиваясь, он шел назад, растопырив пальцы, раздувшиеся стеклянными банками.
Сладкий керосиновый запах долетел, когда подошли поближе. На ступенях стояла фляга. Тряпкой, смоченной керосином, тетка протирала голову статуи. Там, где проходилась, оставался блестящий след. “В мешке листики чистые”. — Тетка оглядела банки. “Может, воды принести?” — Ксения вытягивала за стебельки из мешочка. “Заморозки будут — лопнет”. — Тетя Лиля протирала шею и плечи.
“Спит дружок-то твой”. — Тетка кивнула на Лошадиного. Тот дремал сидя. Тяжелая челюсть отпадала то и дело. Он вздрагивал и подбирал. “Ишь, дергается, ирод!” За теткиной спиной Плешивый подкрался и, подняв флягу, глотнул полный рот. Чиркнув спичкой, выдохнул керосин одним духом. Распыленные брызги вспыхнули. Бледные искры побежали по вывернутому на груди тулупу. Лошадиный дернул челюстью и открыл глаза: “Бабу пьяную видел. Говорит, в гости к тебе пришла”. — “К пьяному и смерть — косая!” — Тетя Лиля терла складки.
“Тьфу, черт! — Лошадиный отплевывался. — Ты, что ли, Зарезка? — Пьяный глаз поймал Плешивого. — Сынка моего привел!” Плешивый пучился: “Как же его приведешь теперь, ежели ты сам его убил?” — “Душу твою в грязь топчу!” — Щеки налились багровым. Плешивый вскинулся и ударил себя по бокам.
Померла наша надея!
Во гробе лежит она! —
он тянул визгливо и заводил глаза под лоб. Лошадиный поднялся, шатаясь. “Он предателем был”, — слова падали в землю. “Вот и отрубить ему ноги, деревяшки приставить да со смертью плясать заставить!” — Плешивый бил себя по икрам. Лошадиного шатнуло. Зарезка подскочил и сунулся под руку — костылем.
Бронза блестела. Тетя Лиля комкала тряпки. “Пошли, нечего тебе их безумства смотреть”.
“Эти, ваши знакомые, они всегда здесь?” — Она оглядывалась в пустую аллею. “Где ж им еще? — тетя Лиля удивилась. — Тут и обретаются — жи- вут”. — “Странно как-то… на кладбище. Они что — бездомные?” Тетя Лиля пожала плечами.
“А почему — Зарезка?” — “Лютый был смолоду, вот и прозвали. Теперь-то утих…” — “А тот, другой? Правда сына убил?” — Ксения торопилась следом. “Кто ж его знает, может, и убил когда”, — тетка отвечала равнодушно. В который раз за сегодняшний день Ксения вспомнила Инну — она бы придумала.
Домой ехали молча. Всю дорогу Ксения думала о Плешивом. Сын против отца, отец — против сына… Чтобы остаться, надо возненавидеть… Она донесла корзину и, переждав тети-Лилины слова, пошла вниз. Инна открыла сама. “Пусти, — Ксения начала, — мне надо сказать...”
