Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)
Опознать в потоке повседневности и выудить притчу способны только сочинители, знающие, как многим в этой жизни можно пренебречь и в каких случаях непозволительно ошибиться ни на миллиметр и ни на секунду. Покажи мне свой улов, и я скажу тебе, кто ты. Едва ли не лучший из российских и, уж во всяком случае, питерских прозаиков (генезис важен) в свой тяжелый год упорно думал об американском изобретателе, запатентовавшем дырку в острие иголки, что выглядело абсурдом, но после появления швейной машинки Зингера принесло богатство ему и всем его наследникам, жившим доныне на дивиденды от родительского отверстия.
— Нужен вот такой какой-то ход, кажущийся на первый взгляд идиотским, — говорил он мне вскоре после развала советской системы.
Сам я о деньгах думал всегда по мере необходимости и до сих пор — то на коне, то под конем. Случалось, выезжал в город на метро с последним пластмассовым проездным жетоном, и он ломался у меня в кармашке джинсов, так что назад вернуться я уже не мог — необходимо было добыть в мегаполисе денег. Мог в один и тот же день купить квартиру, потерять работу и найти новую. Отчего-то на пороге 90-х я возомнил, что пузатый, будто пластилиновый, английский фунтик, заначенный из первых заграничных гонораров, явится залогом того, что деньги у меня впредь переводиться не будут. Между прочим, так и получилось — словно сбрендившие какие-то ангелы-хранители успевали подстелить соломки, подставить лестницу и протягивали всегда для помощи никогда не руку, а палец, не шест, а прутик, но этого всегда оказывалось достаточно: немного добавить — и будет в самый раз.
Занятна ситуация, в которую я попал однажды на берегу Люцернского озера. Просто кому-то понравился мой святочный рассказец, опубликованный солидной швейцарской газетой, и один цюрихский журнал предложил мне пожить месяц и поработать в двухэтажном домике, в пяти метрах от воды, в укромном месте с видом на гору Риги. Я не стал терять подвернувшийся шанс написать повесть, что в Москве тогда для меня было нереально. Из Цюриха меня привезли на машине. Наутро я запасся провизией и выпивкой, обложился бумагой и давними записями и наглухо засел в своем блокгаузе. Повесть очнулась, посопротивлялась во мне — и поперла. Прикасаешься пальцами к каким-то предметам и темам, которые оберегал, как сон, не тревожил годами, — и они вдруг начинают звучать. Когда идет текст — это как путина.
В конце недели мне звонят и спрашивают, не согласился бы я встретиться с одной соседкой, которая якобы очень любит русских и хочет познакомиться. Отказать практически незнакомым людям, которые так много для меня сделали, я не мог. Договорились о времени, и в назначенный час в мою дверь постучали. Вошла немолодая, но и далеко еще не старая, стройная, холеная дама. Она выглядела оживленной, я же не потрудился даже побриться и, с трудом подбирая английские слова, мысленно пребывал в тексте, только физически находясь в комнате, да и вообще в Швейцарии — где, впрочем, мне уже приходилось бывать.
— Вы давно приехали? — спросила она.
— Около недели.
— Как вам понравился Люцерн?
— Я в нем пока что не был, работал, — указал я на ворох бумаг и тоненькую кипу исписанных листов.
Она прониклась, после чего сказала мне, что Люцерн очень музыкальный город — недавно в нем открылся крупнейший в Европе концертный зал, а сегодня вечером в одной из кирх состоится концерт музыкантов из Санкт-Петербурга. Она может прислать мне билет — чтобы не мешать моей работе, его подсунут под дверь.
Я растерялся:
— Хорошо, а где и когда мы с вами встретимся?
— О, я не могу пойти, — сказала она, — у меня сегодня вечером гости.
— Тогда и я не пойду, — сказал я с облегчением. И зачем-то добавил: — Я вообще не люблю музыку.
Чтобы брякнуть такое немке, надо иметь что-то в голове.
— Но вы же сможете пообщаться там со своими соотечественниками! — воскликнула она.
— Вы знаете, я и на родине сыт ими по горло, — ответил я, для понятности подтвердив это жестом.
Разговор явно не клеился. Чтоб не выглядеть совсем уж невежей и бирюком, я поинтересовался, бывала ли она в России, в каких городах и кто ее русские друзья.
— О, мистер Горбачофф, Андрей Тарковски...
Говорить больше было не о чем. Напоследок она спросила меня:
— Вероятно, вы нуждаетесь в деньгах?
Я ответил не задумываясь:
— Нет, деньги у меня есть.
Имея в виду восемьсот франков, выданных журналом на проживание, и пятьсот, обещанных еще за выступление в Цюрихском университете.
На этом мы распрощались, и я вернулся к отложенным бумагам.
Через полчаса меня отвлек хруст гальки, шаги и какая-то возня под дверью, топот. Не дождавшись стука, я пошел отворить дверь, но успел заметить только мелькающие пятки и убегающие спины, скрывшиеся за стеной стриженого кустарника. А под дверью обнаружил целую гору швейцарского шоколада и два десятка желтых тюльпанов в вазе. Доставили их португальские слуги моей гостьи, как выяснилось. Она договорилась с высшей журналистской школой, в которой я столовался и через которую отправлял и получал почту, и оставшиеся три недели я уже шарахался, как Хлестаков, от одного вида приближающихся ко мне людей с конвертами, в половине из которых оказывались деньги. На оставленной моей гостьей визитной карточке я прочел, кто она: фрау Марлен — и далее шло название одной из самых престижных марок европейских автомобилей... Это такой тест: когда ты занят делом, деньги сами тебя ищут и находят. Ну а окажись я не анонимным литератором из России, а раковым больным или китайским художником-диссидентом, помощь мадам вообще могла бы принять угрожающие размеры.
По-настоящему богатые люди осознают, что деньги даются человеку в управление. Богатство и деньги — это не синонимы. Бедняк тот, кто умеет деньги только тратить или копить. Богач тот, кто умеет заставить их работать. Всякая мистика с денег слетает, когда даже самый тупой понимает, что на тот свет их с собой не взять. Король на пороге смерти театрально кричит: “Полцарства за коня!” Хрен ускачешь.
Однажды я разминулся с миллиардером, а было бы интересно с ним пообщаться. Звали его Альфред Тёпфер, и он умер в тот год, когда мне обломилась назначенная им Пушкинская стипендия, гениальная по замыслу: тебе щедро платят, чтобы ты... путешествовал! Несколько дней я прожил на его вилле в устье Эльбы, пользовался его библиотекой, разговаривал с людьми, которые его знали.
Из его кабинета в офисе фонда я как-то по телефону наговаривал что-то для радио, как вдруг меня начал разбирать смех от дикого комизма происходящего. До меня дошло, что модели кораблей на постаментах и в шкафах за стеклом — это не игрушки, а флот Тёпфера, который реально в данный момент продолжает бороздить мировой океан, загружается и разгружается в портах. Только Тёпфера больше нет, и какой-то скиф разговаривает по телефону из его кабинета.
Их было трое друзей в окопах Первой мировой: он, будущий генерал Роммель и будущий писатель Юнгер. Ремарк какой-то или Голливуд. Кормя вшей, они якобы поклялись, что кто из них разбогатеет после войны, тот вложит деньги в развитие европейской культуры. Разбогател один Тёпфер и еще до Второй мировой войны стал тратить значительные средства на эти цели. После войны он посидел в тюрьме, потерял чуть не половину бизнеса, но быстро оправился. Культурный фонд, один из крупнейших в Европе, был его любимым детищем. Своих биологических детей он не очень жаловал, ему казалось, что природа на них отдохнула. Поэтому каждому из них он оставил по особняку под Гамбургом и по два миллиона немецких марок, решив, что это оптимальный размер стартового капитала, о котором он сам и мечтать не смел когда-то, а нет — так этих денег каждому достанет на безбедную жизнь до конца дней. Все остальное он завещал фонду, прописав основные направления его деятельности и защитные механизмы самосохранения в мельчайших деталях. Перед смертью он колебался, не оставить ли все внуку, которого любил. И даже пригласил того однажды на встречу в узком кругу с такими же, как сам, мультимиллионерами. Парень пришел в джинсах, так и не догадавшись никогда, какое атомное богатство пронеслось в тот день со свистом мимо его головы.
— Разве могу я дело всей своей жизни доверить мальчишке, который является в джинсах на встречу с китами немецкой экономики?! — обиженно жаловался девяностолетний Тёпфер моему приятелю-переводчику, русскому немцу.
Хотя, возможно, старик недоговаривал и в последний момент просто пощадил юную жизнь внука, не решившись раздавить ее непосильной ношей своего капитала.
