Павел Вадимов - Лупетта
С наступающим чем? Наступающим отчаянием? Наступающим безумием? Наступающим мартобрем? Я не знаю, что мне делать с этим конвертом. Нет, вариантов, конечно, море. Бомжам, к примеру, раздать или там детским домам. Не в камин же бросать, в самом деле, к тому же у меня и камина-то никакого нет. Вот, придумал с чем поздравлять — с наступающим чихом... А... а... а... АПЧХИ!!!
***Ну вот представьте, выводят человека на эшафот. За ним — зловещая тень гильотины, перед ним — охочая до крови толпа. Колени обреченного трясутся, губы дрожат. Грозный голос торжественно возвещает: «Ваше последнее слово, подсудимый!» И в этот момент, вместо того чтобы отречься, покаяться, проклясть, разразиться площадной бранью, забиться в слюнявой истерике наконец, герой дня с параноидальной дотошностью начинает читать обалдевшей публике... ну, скажем, доклад о гильотине как орудии возмездия, причем с мельчайшими подробностями, вплоть до тошнотворных деталей. Слушатели узнают увлекательную историю изобретения доктора Жозефа Гильотена, который по праву гордился тем, что его детище — одно из самых гуманных средств казни, ведь тяжелое и острое лезвие полностью отсекает голову всего за одну пятидесятую долю секунды! Далее следует дотошное описание устройства механической машины смерти, анализ производительности, исчерпывающая статистика 17 тысяч ее жертв с отсылками к истории Французской революции, вся правда о том, как долго живет обезглавленное тело, и многое, многое другое... Ну разве бывает такое, скажите на милость? Вот и я так думаю.
Честно говоря, если бы еще год назад мне кто-то показал эти записи, я бы принял их разве что за талантливую мистификацию. История, конечно, знает самоотверженных ученых, которые, умирая, надиктовывали коллегам симптомы собственной агонии. Так, энтомолог Джесс Ласеар 13 сентября 1900 года дал укусить себя малярийному комару, желая доказать, что комары являются разносчиками малярии. До последних минут жизни он диктовал те мысли и наблюдения о желтой лихорадке, которые не успел записать сам. Перуанский врач Даниель Каррион 27 августа 1885 года сделал себе прививку так называемой горячки оройя. Несмотря на высокую температуру, бедняга до самой смерти наблюдал за своим состоянием и описывал ход болезни, которая с тех пор так и называется: болезнь Карриона. Список можно продолжить, но мне кажется, с этими ребятами и так все понятно. Они отдали свою жизнь за науку, встанем, чтобы почтить их память... Спасибо, садитесь.
Но со мной-то другой случай, совсем другой! С научной точки зрения ценность этих записок ничтожна: симптомы Неходжкинской Лимфомы описаны достаточно хорошо. Так что никакая Лимфома Вадимова в учебниках по гематологии не появится. Что же касается чисто литературной ценности дневника онкобольного, то и ее, наверное, можно подвергнуть сомнению. Но тогда каждый вправе задать вопрос: зачем?
Пора открыть тайну Золотого Ключика. Я веду эти записки только потому, что для меня они связаны с абсурдной магией начетничества. Надуманной магией, не спорю, но в нынешней ситуации я мог бы впасть в куда более тяжкую ересь. Я уже, кажется, говорил, что сам процесс складывания букв в слова играет для меня роль психосоматического наркоза. Но есть и другая причина не выпускать из рук виртуальное перо. Мне кажется, чем больше я говорю, говорю, проговариваю, проговариваю, наговариваю, наговариваю, заговариваю, заговариваю мою Лимфому, одержимо выплескивая остаточные продукты химиотерапии мыслей на бумагу, тем слабее становится ее мертвая хватка на моей шее... Тьфу ты, уже сопли какие-то пошли, так дело далеко может зайти, но я в мистику не верю, зарубите себе на носу — не верю!
Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору.
***В глубине души я мечтал об этом всю сознательную жизнь. Мечтал маленьким мальчиком, которому не давало спать шумное застолье за стеной, мечтал лопоухим карапузом, рыдающим над не тем подарком, мечтал кудрявым вундеркиндом, кривящимся от первого бокала шампанского, мечтал сердитым хорошистом, смывающим блевотину одноклассников с бабушкиного покрывала, мечтал прыщавым гурманом, воротящим нос от оливье и селедки под шубой, мечтал бледным подростком, которого не пригласили на белый танец, мечтал долговязым выпускником, услышавшим «Мама меня не отпускает», мечтал списанным в запас трубадуром, у которого непонятно с чего стал вызывать оскомину такой милый еще недавно голос: «А давай на этот раз мы будем вдвоем и только вдвоем, никого не станем звать, погасим свет, зажжем свечки, включим телик и будем пить шампанское, представляешь, как будет классно!»
Все сложилось как нельзя лучше. Старый школьный друг умотал с очередной пассией в Финляндию, одолжив мне на все выходные ключи от квартиры, якобы для романтического свидания. «Хоть бы познакомил со своей новой телкой! — подмигнул он мне при прощании. — Ладно, боишься, что уведу, не колись, главное, ничего мне тут не переворачивайте! Я понимаю, любовь-морковь и все такое, но все же смотри не переборщи, старый развратник!» Старый развратник не собирался перебарщивать. Ему не нужна была никакая морковь. И вообще, если поднимать плодовоовощную тему, он должен был предстать на сцене в новом амплуа. Более того, он был преисполнен желания оказаться одним из самых совершенных, самых талантливых и самых гениальных исполнителей этой роли, которые когда-либо блистали под рампой. Он давно догадывался, да он просто был уверен, что рано или поздно эта роль сама придет к нему. Если уж на то пошло, она и написана-то была специально для него! Вот почему на этот раз он чувствовал особую ответственность. Но, как всякому настоящему актеру, для полного вхождения в образ ему требовались два условия: время и уединение. Время на то, чтобы отрешиться от мирских забот, и уединение для того, чтобы ничто не отвлекало его от такой простой и при этом такой важной мысли: «Я — овощ!»
Дело было за малым. Я отдал должное родителям, извинившись, что не смогу перезвонить, по-быстрому оделся и кубарем скатился по лестнице. Весело галдевшая маршрутка за полчаса доставила меня до цели. Я дождался лифта, нажал на нужную кнопку, прочитал все надписи на стенке, чихнул, вышел, вытер ноги о половичок, легко справился с дверью, скинул куртку, разулся, залез в тапки, брезгливо отпихнул в сторону заботливо поставленную рядом вторую пару, чихнул, вошел в комнату, потянул за нитку торшера, выложил на журнальный столик трубку с табаком, прочитал придавленную пепельницей записку, чихнул, смял, вышел на кухню, расправил, перечитал, чихнул, достал из кармана брюк платок, высморкался, выкинул записку в мусорное ведро, посетил туалет, вымыл руки, вернулся в комнату, включил напольный обогреватель, выключил все телефоны, набил трубку табаком, достал зажигалку, посмотрел на огонь, чихнул, передумал курить, прислонил трубку к пепельнице, чтобы не высыпался табак, снял свитер как следует высморкался, пристроил под головой подушку-сардельку, погасил торшер, расстегнул брючный ремень, стянул носки и блаженно распластался под пледом на пружинной тахте. И только наутро понял, что в глубине души мечтал об этом всю сознательную жизнь. Я впервые встретил Новый год в полном одиночестве. Нет, вру, не встретил, я его попросту проспал.
***А еще эти записки можно сравнить со сказками Шахерезады, причем в роли царя Шахрияра с блеском выступит Лимфома. На тысячу и одну ночь меня, конечно, не хватит, хотя бы полгодика протянуть. А что, презабавное занятие — рассказывать по одной истории перед сном, напоследок медовым голоском приговаривая: «Куда этому до того, о чем я расскажу вам в следующую ночь, если буду жить и рак пощадит меня!» И слышать в ответ: «Клянусь Аллахом, я не убью его, пока не услышу окончания его рассказа!»
Говорите, сказок не хватит? Хватит, еще как хватит! Недавно лежал, думал: и к чему я столько народу в этой палате перевидал? Вроде бы всего полгода тут, а соседей насмотрелся — тьма египетская! Если бы вы только видели, какие типажи! Все как на подбор: кто джинн, кто Аладдин, а кто старая медная лампа. Арабские сказки отдыхают. Да что на других глядеть, я и сам — тот еще типаж. Вот смотрю я на себя в зеркало в больничном сортире. Смотрю и думаю: тобой только детей по ночам пугать. И нет чтобы при этом себя пожалеть! Хотя бы чуточку! Не получается. Смотрю и усмехаюсь: «Клоун, ну чистый клоун, таких только в цирке показывать!»
Но больше надо мной никто не смеется. Ведь как обычно бывает, только пойдет шепот: «Вы слышали, что у него?» — все сразу делают серьезные лица, прикрывают ладонями рты и скорбно качают головами. Я сполна прошел через это, пока не лег в больницу. Прошел через перешептывания знакомых, вымученные улыбки коллег и одобряющие призывы: «Ты это, того... держись!» И ведь понимал, конечно понимал, что по-другому и быть не может, сам бы на их месте вел себя точно так же. Понимал, а злился. Еще как злился! И ничего не мог с собой поделать. Но молчание тоже раздражало. От него становилось только хуже. Бывало, войдешь в комнату, откуда слышен громкий разговор или смех, — все сразу замолкают. И прячут глаза. Им неудобно, а мне еще больше. Хочется бежать куда глаза глядят.
