Инна Александрова - Свинг
Я очень ее любила. Нас связывало не совместное времяпрепровождение, не взаимная помощь в делах, не обмен услугами, хотя все это тоже было. Нас связывало нечто иное — стойкая приязнь, основанная на любви и уважении, согласные понятия.
Она была доброй, очень доброй, а нет качества более редкого, чем истинная доброта. Большинство людей, считающих себя добрыми, только снисходительны или слабы.
Она была мягкой. А истинно мягкими могут быть люди только с твердым характером. У остальных кажущаяся мягкость — чаще всего просто слабость, которая легко превращается в озлобленность.
Она была искренней. Мало кто обладает этим качеством. А то, что часто принимаем за искренность, — просто тонкое притворство, цель которого — добиться откровенности окружающих.
Она была прямодушной. Люди слабохарактерные не способны быть прямодушными.
Она была добродетельна. Важнейший признак высоких добродетелей — от самого рождения не знать зависти.
Она — это моя Нина, Ниночка Гринштейн, с которой судьба свела в пятьдесят восьмом — мы были еще молоды.
Нина приехала в Москву из Ростова. Ее приняла и поселила у себя тетка — тетя Тамара, посолыпа. Муж тети — Михаил Андреевич — долгое время был послом в разных странах.
Почему сорвалась Нина в Москву? Тут многое надо объяснить. Она родилась в городе, расположенном на правом — высоком — берегу Дона, в сорока шести километрах от впадения реки в Таганрогский залив Азовского моря. В городе, который взял свое начало с Темерникской таможни, а таможня стояла там, где теперь Кировский проспект. В сентябре 1761 года была здесь основана крепость, названная именем митрополита Дмитрия Ростовского, а слова «на Дону» прибавлены позже, чтобы отличить город от давно существовавшего Ростова Ярославского. В городе, который в 1871 был соединен с Москвой железной дорогой, пролегающей через Харьков. В городе, который начал особенно расти во второй половине XIX века; перед революцией было в нем около двадцати иностранных консульств и торгово-экспертных фирм. В городе, где май — это цветение каштанов и лип, акации и жасмина, ясеня и шаровидного клена. В городе, где на левом — низком — берегу был пляж, а улицы утопали в акации и серебристых липах. В городе, где рынок ломился от анчоуса и азовской хамсы, кефали и ставриды, камбалы и пеламиды. В городе, где спокойно уживались русские и украинцы, евреи и осетины, кабардинцы и адыгейцы, чеченцы, ингуши, армяне.
В этом городе по улице, которая начинается от Темерникского моста, расположенного вблизи вокзала, и тянется на несколько километров, улице, что звалась когда-то Большой Садовой, а потом Энгельса, и ездила в трамвае маленькая девочка Ниночка. На перекрестке Энгельса с Буденновским проспектом, что является архитектурными воротами города, в доме рядом с универмагом жила моя героиня. В доме этом до войны отцу Нины — Григорию Евсеевичу — дали квартиру, потому что был он по тем временам большим начальником — заведовал сельским хозяйством области.
Григорий Евсеевич Гринштейн был родом из Литвы, из-под Вильно. Родители его — обычные обыватели: отец — аптекарь, мать — домохозяйка. К моменту рождения Нины — двадцать четвертому году — стариков уже не было, так что девочка не знала своих бабушку и деда, как не знала их и с материнской стороны — московских купцов.
Григорий Евсеевич был не только начальником, но и красивым, высоким, стройным, окончившим виленское коммерческое училище. В семнадцатом со всей страстностью натуры окунулся в революцию, а за время Советской власти учился и в Институте красной профессуры в Москве и на множестве различных курсов. Был значительно начитан. Жену, Марусю Северову, встретил в столице совсем молоденькой.
По любви сошлись Маруся и Григорий, по любви поехала молодая в Ростов, куда назначили Григория на партийную работу. И уже будучи замужем, окончила фельдшерскую школу, стала работать в больнице. А еще — с малолетства шила и вязала.
Конечно, мало что понимал Григорий в сельском хозяйстве, но очень прилежно учился, прислушивался к тем, кто понимал, а людей вообще уважал. И они платили ему тем же. Нижний Дон был земледельческим районом Северного Кавказа, и две трети земель — пахотные. На юго-востоке — Сальские степи. Там — тонкорунное овцеводство. Сеяли и озимую, и яровую пшеницу, кукурузу и подсолнечник, а перед войной рисовые чеки стали осваивать. Три четверти выращенной пшеницы были твердых сортов. Продавали за границу. И в мясо-молочном животноводстве, и в свиноводстве стал разбираться. Месяцами не вылезал из командировок, а Нина и Мария Алексеевна видели его только в праздники.
Может, из-за того, что редко бывал дома, или из-за чего еще — скорее, от любви друг к другу — в семье были мир и согласие. Но жизнь, как известно, состоит из разных полос, и черная полоса пришла в их дом: в конце тридцать восьмого Григорий Евсеевич заболел. Заболел так, что пришлось везти в Москву на операцию — обнаружили опухоль в правой почке. Четыре месяца семиклассница Нина жила одна и тоже стойко выдержала испытание.
Слабеньким вернулся отец, однако на работу вышел, хотя дали инвалидность. Теперь он уже не мотался по бесконечным командировкам, а сидел в конторе: контора была на Энгельса, в здании бывшей Городской Думы. Здесь находились Северо-Кавказский крайком партии и крайисполком. Засиживался допоздна. Служил в отделе пищевой промышленности, а промышленность была мясная и молочная, мукомольная и маслобойная, консервная и винодельческая. Подолгу засиживался за бумагами и расчетами, потому что не умел, не мог халтурить.
Не был Григорий Евсеевич ни хитрым, ни изворотливым. Потому, когда в ноябре сорок первого немцы в первый раз захватили город, был он при своих складах. И после, когда гроза еще только нависла, и все, кто был пошустрее, отправили свои семьи на восток, да и сами туда драпанули, Григорий Евсеевич и Мария Алексеевна остались на посту: Гринштейна назначили начальником над всеми продовольственными складами города, Марию Алексеевну — старшей сестрой: больница стала госпиталем. Нина — ей только исполнилось семнадцать — рвалась на фронт. Не брали.
Первый раз немцы держали город всего семь дней. Григорий Евсеевич с помощником, навесив на склады замки, вынужден был скрываться: внешность его красноречиво говорила о национальной принадлежности. Нина была похожа на отца, поэтому Мария Алексеевна под покровом ночи отвела их в Нахичевань — пригород Ростова. Там, в маленьком домике, утопающем в зелени, которая в ноябре, правда, вся облетела, Нина с отцом и скрывалась семь долгих дней, пока не вернулись наши. В домике жила девушка — даже девочка — Флёра, сослуживица Марии Алексеевны.
После семидневного пленения наивный Гринштейн и его семья полагали, что теперь уже все позади: люди тогда не думали, что война растянется на долгих четыре года. Григорий Евсеевич и Мария Алексеевна продолжали дневать и ночевать на работе, Нина пошла в последний — десятый — класс, хотя занятия были нерегулярными: почти все учителя уехали.
Двадцать третьего июля сорок второго город снова захватили немцы. И уже не семь дней, а долгих семь месяцев люди оставались под оккупацией. Для семьи Гринштейнов все сложилось трагически.
* * *В день оккупации, двадцать третьего июля, отправила Мария Алексеевна мужа и дочь из города. За плечами у них были небольшие рюкзаки. Они должны были пробираться на восток. Нина потом говорила, что плохо помнила дорогу, потому что самолеты на бреющем полете вели непрерывный огонь. Людей шло много. Мост, по которому должны были перейти на левый берег Дона, разбомбили. Реку надо было переплывать. Оба хорошо плавали, и Григорий Евсеевич приказал Нине плыть впереди. Летающие на малой высоте немцы видели плывущих, стреляли и, пройдясь несколько раз над рекой, заставили многих пойти на дно. На дно ушел и Григорий Евсеевич. Когда Нина обернулась, чтобы посмотреть, плывет ли отец, головы его уже не было…
Плохо помнила Нина, как добралась до какой-то станицы и несколько дней пролежала в жару у станичников за печью. Потом ей сказали, что должна уйти. Она стала пробираться обратно в город. Другого пути не было. Дойдя на четвертый или пятый день — в голове все путалось — до дома, рухнула на пороге: узнать ее было невозможно.
Теперь совсем не выходила. Паспорт, который получила в сороковом и где в графе «национальность» было написано «еврейка», они порвали и выбросили. Нина взяла национальность отца, потому что считала, что, будучи Гринштейн и имея еврейскую внешность, не должна писать другой национальности. Да и отца любила.
Но не помогло уничтожение паспорта. В один из дней — мать вернулась с работы пораньше — они все же решили выйти вместе: в доме совсем не было еды. На рынке тут же подошел человек с повязкой полицая на рукаве, потребовал документы. Мария Алексеевна достала свой паспорт, сказала, что Нина его еще не имеет: девушка была так худа, что не выглядела семнадцатилетней. Но полицай, проговорив «Ваша дочь — еврейка», подозвал еще одного с такой же повязкой. Их повели в участок — бывшее отделение милиции, продержали два часа. Потом пришла черная крытая машина. Их повезли. Везли долго. Долго и вели по какому-то длинному коридору и заперли в комнате, где наверху было зарешеченное окно, а в углу — унитаз, у стены — топчан. Топчан был покрыт серым одеялом. Только через какое-то время поняли, что оказались в тюрьме.
