Константин Кропоткин - Содом и умора
— Сивыч, — представился он.
«Ну и фамилия», — подумал я.
Вместо того, чтобы пожать мою руку, он вынул из кармана платок размером с наволочку и громко в него высморкался.
— Пройдемте, — сказал он, даже не спросив, зачем мне понадобился провожатый.
«Наверно, к нему все ходят группами, — подумал я. — В одиночку пережить такое зрелище невмоготу».
Мы оказались в комнате, которая звалась ординаторской и мало чем отличалась от любой другой ординаторской любой другой московской больницы. Отличие я обнаружил, лишь хорошенько оглядевшись.
На платяном шкафу стоял стенд с привинченными к нему предметами, большая часть из которых хорошо бы смотрелась на помойке. Зловещего в них не было ровным счетом ничего: мыльница, вилки, флаконы от дезодорантов, даже кукла Барби с покореженными ножками.
— Видите бутылку? — спросил врач.
— Из-под «Кока-колы», — уточнил Марк.
— Мы извлекли ее из прямой кишки 16-летнего юноши, — сообщил врач.
— Страсти какие! — не удержался Марк.
— А ее вы тоже… оттуда, — осторожно спросил я, показывая пальцем на железную кружку сантиметров десять в диаметре.
Точно в такой мы варим яйца к завтраку или молоко от простуды.
— И ее тоже, — подтвердил Сивыч.
— Не может быть! — ахнул Марк.
Заметив его неподдельный интерес, врач разговорился.
Он поведал:
— о пенсионере, который сильно повредился, играя с куском арматуры;
Я побледнел.
— о некоем рабочем, который потерял в собственном заду фаллоимитатор и после операции потребовал его обратно.
Меня затошнило.
— о неизвестном гражданине, который сбежал сразу после операции по извлечению лампочки.
Мне захотелось на волю.
Марк слушал, открыв рот, и ничуть не смущался.
— А смертельные случаи бывали? — деловито осведомился он.
— От этого не умирают. От стыда разве только, — сказал Сивыч и оглушительно чихнул.
— Будье здоровы! — сказал Марк.
— И вы… тоже, — прочихавшись, ответил доктор Сивыч, — заходите, если что…
— Обязательно! — пообещал я и лишь потом понял, что сказал глупость.
По личной надобности я сюда не собирался. Честное слово, игрища с арматурой мне глубоко чужды. Вот и врач, подтверждая мою правоту, опять издал пронзительный звук.
* * *— Апчхи!
У меня текло из носа, гудело в голове, а глаза слезились. Классические симптомы гриппа, что бы там ни говорил про пыль вчерашний проктолог.
— Что-то в горле першит, — озабоченно сказал Марк, пару раз кашлянув и с тревогой прислушавшись к себе. — Ох, не заболеть бы…
Он полез в шкаф, где мы храним кастрюли, погремел там немного и вынырнул с пустыми руками.
— Где у нас кружечка? — спросил он. — Маленькая такая, вся из себя железная. Надо мне травки заварить. Ромашек всяких…
Конечно, мне целебной травки не полагалось. Озабоченный собственным здоровьем, Марк и не подумал, что кому-то кроме него тоже нужно лечение. Другие и так выздоровеют. Или подохнут сами собой…
— В жопе твоя кружка, — злясь, ругнулся я.
Марк привычно оскорбился, но потом вдруг вытаращил глаза и ошарашенно сказал:
— Ведь и правда, там, — Марк дернул подбородком куда-то в сторону, — …ты подумай, ведь и там она тоже может быть.
Я посмотрел в указанном направлении. Там стояло только мусорное ведро. Какой бы старой ни была железная кружка, на выброс она еще не годилась.
— Где? — не понимая, переспросил я.
— В жопе! — безо всяких затруднений проговорил он неприличное слово, уже не пытаясь сохранять серьезное лицо.
Как ни мала коллекция Сивыча, она, похоже, сильно изменила наши с Марком взгляды на мир. Отныне мы были вынуждены на любой предмет смотреть еще и с «этой» точки зрения. Мне от такой перспективы сделалось неуютно, а Марк наоборот развеселился.
— В жопе! — со смехом повторил он.
АЛЕ!
— Але, папа!
— Алло!
— Пап, это Ната головит.
— Ты куда звонишь, девочка?
— Папе.
— Ты номером, наверное, ошиблась.
— Нет, мне твой номел мама дала и сказала, что там мой папа.
— Я не твой папа.
— Если мама сказала, что там мой папа, то значит так и есть. У тебя есть элементы?
— Хм…
— Ты их взял и тепель не отдаешь. Пять лет уже без наших элементов сидим, как дулачки.
— Ах, алименты! Как тебя, говоришь, зовут?
— Ната.
— Ната, позови-ка маму! Мамы нету. Она в магазин ушла.
— Сколько тебе лет, Ната.
— Пять и два месяца, сталая совсем, а у меня даже лоликов нет. У всех есть, даже у Машки, а у меня нету. Такое голе-е-еее… Пап, купи мне лолики!
— Куплю-куплю, если скажешь, как твою маму зовут?
— Ольга Марлоновна Бубенцова.
— Мда?.. Так и зовут? Ольга Поролоновна?.. Оля, значит… Оля-оля-оля… Твоя мама точно меня знает?
— Вот какой непонятливый. А как бы я тогда появилася?
— И где она со мной познакомилась?
— В моле, которое грязное.
— На Черном?.. Лет шесть назад?.. Так, две тысячи третий, две тысячи второй, две тысячи первый… Нет, не было меня на море шесть лет назад! Обманула тебя мама.
— Ничего подобного! — все еще пискляво возмутился Марк, потом грянула музыка, а когда стихли последние гитарные запилы, продолжил уже своим нормальным голосом. — Ди-джей Марлон Бубенцов рад приветствовать вас в прямом эфире радио «Погода». Рад сообщить вам, что вы с честью выдержали испытание и вам полагается приз от нашего спонсора — роликовые коньки.
— Черт! — только и смог вымолвить его собеседник.
* * *Раньше Марк впадал в детство от случая к случаю. Сейчас по нему можно было сверять часы. Каждый будний день в 9.45 он перевоплощался в Нату — героиню передачи имени себя.
— Радионата, радионата — есть такая передача, — хрипло орал неизвестный певец под конец каждого марусиного розыгрыша. — Радионата, радионата — у нее одна задача…
Переход на регулярные рельсы случился после одной корпоративной пьянки, на которой Марк рассказывал Олегу, своему программному директору, про знакомых детей. Может он пришепетывал как Моська, или матерился, как его старший брат Петька или критиковал общество, имитируя подростковый нон-конформизм Гошки — самого взрослого из сыновей Татьяны. Но в том, что кто-то из них троих послужил источником марусиного вдохновения, я не сомневался — других детей в нашем окружении не значилось.
Разглядев в Марусе талант имитатора, Олег предложил ему вторую радийную ипостась. В первой — и основной — Марк был Марлоном Бубенцовым, жаворонком радио «Погода».
Кстати, в тамошней табели о рангах утренняя вахта была если не генеральской, то, как минимум, майорской должностью. В солдатах — безвестных ночных говорунах — Марк пробыл всего месяц.
Признаюсь, карьера, резвым коньком заскакавшая в гору, изменила Марка в лучшую сторону. Глядя на него, тихого, спокойного, умиротворенного, я не раз думал о замордованных работой тихонях, которые дома забивают насмерть своих жен, мстя за неисполнение желаний.
У Марка желания исполнились, вследствие чего домашних буйств стало меньше. Это, может и сделало наше сосуществование немного скучнее, но придало ему новый смысл. В отличие от меня, он не проживал жизнь, а жил, на полную катушку используя даже то, чего у него не было — талант изображать детей.
* * *— Але, вы собак тираните, да? — пропищал Марк.
— Дрессируем, мальчик, — строго сказала его собеседница.
— Я не мальчик, я — Ната, — плаксиво поправил Марк. — Скажите, чего мне делать, если Жужик прыгает?
— Куда? — удивились на другом конце провода.
— Он на ногу мне прыгает и трясется! Он болеет?
— Нет, — голос женщины смягчился. — Не бойся, он играет. Понимаешь он тебя с другой девочкой перепутал. Собакой-девочкой. Скажи ему «фу».
— Фу! Аааа! Он на мишу прыгнул! Аааа!
— Пусть прыгает. Мишу помыть можно.
— Я думаю, он детей хочет…
— Можно и так сказать, — еле сдерживая смех, ответила женщина.
Грянула музыка, после которой безвестной собеседнице Марлона Бубенцова полагался презент — коробка собачьего корма.
— Хорошо у Марика получилось сегодня, — сказал Кирыч вечером.
Он слушал радиоэксперименты Марка на работе и они, по словам Кирыча, очень поднимали ему настроение.
— Ага, — кивнул я. — Вот и Вирус прославился.
У нашего пса начался жениховский период и сегодняшняя радиоинтермедия явно была навеяна его акробатическими номерами.
— У Марка — настоящий дар, — заговорщическим тоном сказал Кирыч.
— Дар — кошмар, — сердито зарифмовал я, не соглашаясь с его восхищением.
Кирыч слушал каждую «Радионату», как откровение, а мои попытки указать на несовершенства марусиного дитяти, обзывал завистью.
