Константин Кропоткин - Содом и умора
— На колени! — рявкнул он и щелкнул ремнем. — Ты — никто! А я — Чайковский!
— О, сладкая боль! — сказал я, чтобы доставить Марку радость, но не понимая, при чем тут бедный Петр Ильич.
Ужасно хотелось помыться. Вонь, которой я нанюхался в писательских кущах, казалось, навсегда въелась в поры. «Нет, вначале взбодриться», — решил я и поковылял на кухню за коньяком.
Запой пришлось отложить — на кухне сидел Кирыч. Он пил чай и читал газету. Чай был без молока, газета оказалась «Новоросским листком». И то, и другое вызывало изжогу.
— Мальчик совсем сбрендил, — сказал я, отпихивая Марка, скакавшего передо мной резвым козликом.
— Начитался! — Кирыч пододвинул газету.
Рубрика «Чтиво» знакомила с новой главой производственно-готического романа Эммы. Н. Сипе «Смерть идет конвейером» (у Лильки всегда были проблемы со вкусом), а также с эссе неизвестного мне автора «Симфония хлыста». Из него следовало, что великий композитор обожал кожаные изделия, поколачивал деревенских мальчишек, отчего страшно возбуждался.
— Бред! — сказал я.
— Ты это ему скажи! — Кирыч кивнул на Марка.
— Ударь меня, мой господин! Я — твой раб, а ты — Чайковский! — сменил амплуа Марк, не снискав успеха в роли садиста.
— Хорошо, что ты не актер, — сказал я. — Иначе бы тебя точно разжаловали в суфлеры.
— Чем это так воняет? — наконец-то посерьезнел Марк.
— Ты тоже чуешь? — обрадовался Кирыч.
Марк раздул ноздри, громко засопел и забегал по кухне, отыскивая источник запаха, который, сказать по правде, я не ощущал — писательские кущи отбили у меня всякий нюх.
— Так пахнет Козерог, — сказал я, намекая на марусин гороскоп.
Марк застрял возле табуретки, на которой лежала моя и сумка, поводил носом и полез внутрь.
— Нет, так пахнет… — начал Марк и, вытащив наружу сырую от дождя панаму, взвыл. — Козел!
По кухне поплыл едкий запах скотины.
«Стоп!» — сказал я себе, а в моей голове закрутилось кино: тетка в автобусе, пересевшая от меня подальше; попрошайка на остановке, орущая, что она мытая; Блохин, упорно не желающий смотреть мне в глаза…
— Испортил дорогую вещь! — расстроено мял панаму Марк. — Ее нельзя мочить!
— А меня мочить можно?! — заорал я и полез в шкаф за коньяком.
ИМЯ ЖОПЫ
Зад.
Анус.
Задница.
Задний проход.
Анальное отверстие.
Я думал целых двадцать минут, а словесная елочка не подрастала.
«Попка» мне не нравилась манерностью, а «ягодицы» не подходили по смыслу. По этой же причине не годилась «корма», означающая часть тела, а не емкость, в которую можно что-то поместить. «Не суйте в корму бутылок из-под шампанского», — звучит глупо и неправильно.
— Сфинктер! — воскликнул я и внес слово в список.
Словесная жила еще не иссякла, но радость по этому поводу получилась какой-то чрезмерной. «Не слишком ли бурно выражаете эмоции, батенька?» — спросил я сам себя и ухватил-таки за хвост мышь, которая все время скреблась где-то в задних мыслях: радоваться мне было совершенно нечему, ведь именно там я и оказался — в жопе, как бы она ни называлась.
* * *— Вам стоит подумать о другой профессии, — по отечески улыбаясь, сказал Сим-сим через неделю после похода к Блохину, выдавая мне бумажку на получение гонорара.
«Последнего», — как было сказано.
Чтобы не дать Сим-симу вполне насладиться своим торжеством, я спешно покинул редакцию. Будь я разумным молодым человеком, то, наоборот, начал бы молить о прощении. Он любит такие сцены и наверняка дал бы мне шанс искупить вину. Но я не был совсем не разумным и не очень молодым. И потому вскоре убедился, что и человеком тоже не являюсь.
— Что вы! Нам своих-то некуда девать! — замахали руками в одной приличной газете.
Я огорчился.
— С чего вы взяли, что умеете писать? — сказали в другой приличной газете, брезгливо поднимая за уголок мой текст — будто лягушку за лапу.
Я подавился слюной.
— Нам графоманы не нужны, — отрезали в третьей приличной газете.
Ярясь и кляня редакторскую круговую поруку, я оставил в покое приличные газеты и порыскал в той части Интернета, куда из брезгливости заглядывал редко, да и то спьяну. Уже через неделю я имел удостоверение сотрудника развлекательного журнала «Сиськи» и полную свободу действий.
— Короче, пиши так, чтобы читатели кайф ловили, — изложил кредо журнала хозяин.
По паспорту он, наверное, был Дмитрием, но всем посетителям редакции, расположившейся в четырех комнатах на седьмом этаже окраинного высотного дома, представлялся «Димон».
Увидев его в первый раз, я подумал было, что тут что-то с ударением напутали. Владелец «Сисек» был, скорее, похож на демона, испорченного цивилизацией: смуглая, будто обгорелая кожа, блестящие черные глаза, всклокоченные черные волосы с проседью, золотые зубы и темный пиджак, трещащий по швам под напором мускулов…
Впрочем, вел он себя очень по-человечески. Изучив мое резюме и пару статей, Димон предложил штатную работу и фиксированную зарплату. От меня требовалось немного.
— Расслабиться и получать удовольствие! — хохотнув, скомандовал Димон.
Это означало, что мне не надо вымучивать правду жизни, ковать чеканные фразы, мудрить над метафорами. Надо писать так, как Бог на душу положит — чтобы текло само и других зажигало.
— Попробую, — неуверенно сказал я.
* * *— Почему жопу нельзя назвать жопой? — ворчал я, устав придумывать слова, которые увеличившись до шести штук, дальше не плодились.
В «Сиськах» тоже имелась цензура, а некоторые слова были абсолютным табу. По велению Димона их требовалось заменять медицинскими синонимами, пусть даже в ущерб сочности повествования.
— Да, уж, — посочувствовал Кирыч.
Поначалу моя новая работа его смутила. Разглядывая последний номер «Сисек», выданных мне Димоном для ознакомления, он непонимающе хлопал глазами. Но когда я сказал, что мне там и платить будут, Кирыч удовлетворенно кивнул и даже пожал руку — поздравляю, мол.
— Да, уж, — сказал Кирыч. — Жопа есть жопа.
— Хоть жопой назови ее, хоть нет, — продолжил я и заметив брезгливый взгляд Марка, сделал парафраз более явным. — Ромео под любым названьем был бы тем верхом совершенства, каков он есть…
Марк, для которого Шекспир в лучшем случае — сценарист американских фильмов, заподозрил что-то совсем вопиющее и сморщился, как от зубной боли: ни дать, ни взять герцогиня, узрившая в бутерброде червяка.
«Сиськи» неожиданно сделали из Марка моралиста. «Мне говорить-то такое стыдно, а ты там работать хочешь», — укорил меня он, словно ради этого журнала я отказался от тысячи более лестных предложений.
Разозлившись, на следующий день я купил словарь русского мата и весь вечер с наслаждением читал его вслух. Марк притворялся глухим, чем меня лишь раззадорил.
— В отличие от мозгов жопа есть у всех, — назидательно говорил я, глядя Марку прямо в глаза. — Только глупые и недалекие люди стесняются говорить о «жопе».
— Фи, — вымолвил он.
— Все остальные с удовольствием посылают друг друга в означенное место и отнюдь не считают это чем-то кощунственным! А есть такие извращенцы, — с показным возмущением говорил я. — Знаешь, чего они с жопой делают?
— Ну, не на-а-адо, — сдаваясь, страдальчески блеял Марк.
Испугался, что я опять начну рассуждать об однополом сексе в выражениях, половину из которых он не понимал, а другую половину знал по вышеозначенному словарю.
По мнению Марка, заниматься «этим» можно, но говорить нужно только в ботанических выражениях — цветочки, там, пестики-тычинки…
Редкое ханжество.
* * *— Не сблеванешь? — задушенным шепотом спросил я.
— Нет, наверное, — голос Марка звучал не очень уверенно.
До больницы нам пришлось ехать в переполненном троллейбусе. Телесное изобилие, припечатавшее нас к стеклу, опять пробудило обиду и я начал тиранить Марка:
— Врешь ведь, знаю, что сблеванешь, а заодно и меня опозоришь. Вот чего тебе дома не сиделось? Валялся бы на диване, телек смотрел, так нет же, поперся. На диво дивное, чудо чудное ему захотелось поглядеть. А что я сейчас врачу скажу? Ты кто?
— Скажи, что я фотограф из журнала, — предложил Марк.
— А фотоаппарат где? — спросил я. — Лучше уж сразу правду.
— Какую?
— Самую неприглядную. Скажу, что ты — жополюб.
Марк хотел возмутиться, но тут объявили нашу остановку.
Врач, владевший «уникальной коллекцией», оказался пожилым мужчиной с шишковатой головой, едва прикрытой седыми волосами.
— Сивыч, — представился он.
«Ну и фамилия», — подумал я.
