KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » Современная проза » Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Николай Псурцев - Тотальное превосходство

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Николай Псурцев, "Тотальное превосходство" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Наудачу я решился прошмыгнуть через двор десятого дома. Семенил по-мышиному, быстро-быстро, утопив под веками блестящие глазки, придавив к груди подбородок, съежившись и ссутулившись, серенький, незаметненький, тихонький… Говно, одним словом… Червячков учуял по запаху. Они воняли, сволочи, будто только что обосрались. Изо ртов несло непереваренной пищей. Рвота молотила какие-то мгновения меня по груди и по горлу. Саша Харин ударил меня в живот, а затем несколько раз добавил мне по уху. Я запищал сначала испуганно и униженно, а после еще хлюпко заплакал. Плохие ребята потоптали меня на всякий случай еще, покряхтывая и матерясь, а потом выцарапали у меня из карманов мелкие деньги — на завтрак, на конфеты, на какие-то классные сборы — и выпихнули лениво меня со двора…

Евсей Кузьмич разбил-таки мне голову колбой — я опоздал…

Родители пожаловались в тот же день на учителя физики Евсея Кузьмича директору школы. Директор школы ответил им на это, что Евсея Кузьмича он никогда и никому в обиду не даст, что Евсей Кузьмич, кто бы что бы о нем ни говорил и кто бы что бы про него ни рассказывал, необыкновенно достойный и чрезвычайно уважаемый в преподавательских кругах человек, ветеран партии, между прочим, и что нечего взрослым и образованным людям возводить на него зазря столь нечистоплотную и оскорбительную напраслину. А таких врунов и болтунов, как я, например, следует уничтожать еще в материнской утробе. Уничтожать просто, и все. Без следа… Мама рыдала, задыхаясь, а отец то и дело хватался за то место, где у него когда-то, то есть тогда, когда он служил еще в армии, висела кобура с пистолетом… А директор школы в свою очередь по-большевистски открыто смеялся…

Сопливые, облезлые, чумазые голыши, длиннорукие, кривоногие, с сухими хрустящими перепонками между пальцами, с вывороченными пупками, чернозубые, со змеиными раздвоенными языками, синими, покрытыми серым налетом, с белыми глазами, не имеющими зрачков, — именно так и выглядели на самом-то деле плохие простые ребята, вот такие они были истинные, настоящие, без грима, без маскировки, ровно в таком виде и сотворил их изначально Господь (сотворил, я думаю, только лишь для того, чтобы хорошие ребята получали удовольствие, их убивая, только для этого, я убежден, Господь предсказуем и незлонамерен, и он нас отчаянно любит) — всю ночь, твари обоссанные, тискали меня за задницу и за член, и больно довольно-таки между прочим, а кое-кто даже пытался поцеловать меня в губы и бил наотмашь при этом колючим своим языком по моим щекам, по носу и по ушам… Кожа слезала, больно, с моего лица и с моих ягодиц, голыши сдирали ее со сладострастными стонами и непристойными выражениями и запихивали ее, комкая, себе затем во всякие полости, покрикивая от удовольствия при этом и разбрызгивая вокруг блекло-желтую сперму. Я страдал, задыхался, погибал, но тем не менее сопротивлялся. Я как самое дорогое в своей коротенькой, маленькой, не нужной никому еще жизни защищал свои губы и свой задний проход. Извивался, брыкался, плевался, блевал… Проснулся на полу — не в постели, на коврике рядом, с синяками по всему телу, с онемевшими ногами, с трудом — почти предсмертным — пережевывающий воздух.

В комнате пахло дерьмом и водочным перегаром. Между ковриком и кроватью жирно блестела лужа блевотины. Меня знобило, и у меня разваливалась голова. Евсей Кузьмич постарался. Не заживется он долго на этом свете, уверен. Что-то случится. Что-то такое произойдет, пока мне еще нисколько неведомое, что заставит его навсегда исчезнуть с нашей земли. Я чувствую это, я это вижу… Воспоминаний у меня тогда еще, в те годы, собственно, и не имелось. А значит, прошлое на будущее не проецировалось. И оттого я видел его, то есть будущее, разумеется, более ясно, более чисто и более точно, чем нынче. Опыт и воспоминания притупили в дальнейшем, к сожалению, мое предощущение приходящих событий…

Поезд катит, куда фары светят. Составы бьются о рельсы. Я слышу, как вагоны стонут и плачут. Им неприятно. Им вовсе не хочется куда-то катить. Они обезумели от однообразия. Всегда одна и та же дорога. И невозможно свернуть. И невозможно вернуться назад… И им очень больно, когда их бьют по колесам… Чугунным голосом диспетчер разводит поезда по направлениям. «Двадцать пять пятнадцать, бис, отходите на пятый путь. У вас ровно десять минут. Не задерживайтесь… Семеныч, — ты слышишь меня? — не задерживайся…» Но Семеныч обязательно задержится. И Петрович задержится. И Михалыч. И Митрич. Может быть, молодой Андрюшка не задержится только. Ему, мудаку, еще все в новинку. Ему еще кажется, что на этом свете вполне можно благополучно и счастливо жить. Но Петрович-то с Митричем знают, что жизни их сраненькие закончились уже ровно в тот самый миг, как только они начались. Как только заорали они, выдавившись тесно из материнской утробы, так определенно в тот самый для них знаменательный час их жизнишки вместе с тем и закончились. Скучно, пьяно, монотонно и пусто… И разве все это называется жизнью? Семеныч, Петрович, Михалыч и Митрич, может быть, толком и ясно этого и не понимают. Но они это очень отчетливо чувствуют. Скучно, пьяно, монотонно и пусто… И на хрена корячиться, мать твою? Все равно все уже кончилось. Впереди ничего. И никогда и ни за что не предвидится никаких изменений…. Через пятнадцать минут диспетчер медным теперь уже голосом начнет материться: «Уйди на пятый путь, Семеныч, гнида отдолбанная! С Сортировочной идет шестнадцатый без остановок. Уйди, сволочь, уйди на хрен!..» В последнюю минуту Семеныч суетливо и дергано уберется все-таки на обозначенный путь, напуганный, недоумевающий, растерянный, будет ругаться, плеваться в сторону диспетчерской, крутить у висков всеми своими корявыми, черными, негнущимися пальцами… Потом закурит, выпьет полстаканчика водки, закусит вареной картошечкой и успокоится… Если его спросить теперь, почему же он таки, сукин сын, не ушел с путей через десять минут после того, как от него такого маневра потребовал диспетчер, он ответить на этот вопрос нипочем не сумеет. Он просто искренне не знает ответа на этот вопрос…

Комната моя едет куда-то вместе с трясущимися, подпрыгивающими поездами. Я все время в дороге, и днем и ночью. Я никогда не стану проводником и никогда не пойду в машинисты. Я скорее всего стану сапером. Всю оставшуюся жизнь я буду взрывать теперь к чертовой матери все эти хреновы поезда…

Из душных чернильных углов моей комнаты на меня снова надвигаются голыши. Я стискиваю зубы и прикрываю задний проход…

Утром я решил, что в школу сегодня снова пойду через двор десятого дома. Страх колотил меня по животу и гнул добросовестно мои ноги. Уши мои тряслись, а глотка с возмущением выталкивала назад кофе и бутерброды. Но я знал, что пройти сегодня через двор десятого дома я просто обязан. Я должен. И у меня нет никаких прав от этого отказаться. Объяснений своему решению я тогда не искал. Я понимал, что правильных логических объяснений я сейчас не найду все равно… Забудь, сказал бы, наверное, себе на моем месте кто-нибудь другой. Не попадайся больше теперь на глаза этим гнусным ребятам, и все будет замечательно. А время после обязательно расставит все по местам. Многих из них непременно посадят. А сам ты, не исключено, переедешь скоро на другую квартиру. Живи и радуйся. Не думай о скверном. Уйди от опасности. Не встречайся больше со страхом. Будь выше, да, да, будь выше. Выкинь все это дерьмо из памяти и из души… Так бы на моем месте обязательно сказал бы себе кто-то другой. И я думаю, что этот кто-то другой наверняка с такими своими словами был бы согласен. Но я таких слов тем не менее себе тогда не сказал. Я просто подумал тогда мимоходом о них, но сочинять их и формулировать из них необходимый мне смысл я отказался… Дело в том, что я бы таким своим словам все равно никогда не поверил. Или, вернее, так — я бы после произнесенных в свой адрес подобных отвратительных слов очень плохо бы себя мог почувствовать. Вот просто плохо мог бы себя почувствовать, и все, плохо…

Саша Харин настаивал, чтобы меня убили. Но в шутку настаивал, не всерьез пока еще, колошматил лениво, но очень болезненно, меня, лежащего, ногами и наказывал своим корешкам, чтобы они отнесли меня сейчас на железную дорогу и положили на рельсы. Корешки смеялись и кидались в меня пламенеющими бычками… Я не плакал, когда Саша Харин стучал меня кулаком по ране, которую приделал к моей голове учитель физики Евсей Кузьмич, но я разрыдался, когда Саша Харин, сопя и покряхтывая, начал снимать с меня штаны и рубашку. Я орал, как свинья, которую уже принялись резать. Саша Харин пнул меня мыском рваного ботинка по голым яичкам и пообещал мне, что в следующий раз он меня обязательно в…т… Все деньги, конечно, Саша Харин у меня отобрал.

Саша Харин очень расстроился, когда на следующее утро снова увидел меня во дворе. «Во бля, — сказал он, после того как привычно двинул меня по зубам. — Ну ты, бля, козел… На х…!»

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*