Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
«Отрабатывать» открывшуюся нежданно-негаданно правду супруги Лурье решили не с собственного сына, а первым избрали Максима Ванюхина в качестве испытательного полигона для первого разговора. Была и побочная цель такой встречи с мальчиком: надеялись в разговоре вызнать как можно больше о планах его матери — в прошлом теперь уже, надеялись, хотя, кто знает наверняка…
Ирина созвонилась с Максом, и вместе с Мариком они пришли к нему в дом на следующий день после самовольного визита сына. Для начала поинтересовались здоровьем Нины и заодно ее матери и, услышав, что та жива, но очень болеет после смерти Александра Егоровича, перешли к главному.
— Мы пришли рассказать тебе кое-что, Максим, — дрогнувшим голосом начала Ирина, пока Марик суетливо подвигал ей стул. — Ты должен выслушать нас сейчас, потому что это касается впрямую и тебя. Согласен?
— Ну да, — ответил Макс так же серьезно и почему-то совсем не удивился. Но почувствовал, как сжимается что-то у него внутри…
Дальше он сидел и слушал про то, чего не может быть на свете, потому что так не должно быть никогда. Сначала он не верил, думая, что это розыгрыш, но на розыгрыш это было не похоже, потому что и Ирина Леонидовна, и Марк Самуилович были взрослыми, серьезными и интеллигентными людьми. И несчастными еще, как ему показалось, но теперь становилась ясной причина — неправдой своей многолетней перед неродным сыном Ваней несчастны они. С этим сейчас и пришли к нему, к его родному брату, чтобы несколько расчистить пространство, в котором теперь оказались все они, став много лет назад заложниками неизлечимого детского паралича грудничка Ивана Ванюхина.
Про Нину ничего нового узнать от Макса не удалось: было совершенно очевидно, что мальчик ничего не знает, и для него самого услышанное стало ошарашивающим открытием. Еще более картина прояснилась, когда в финале семейного повествования удивление мальчика постепенно стало перерастать в возбуждение, глаза перестали моргать и заинтересованно заблестели, а возбуждение уже быстро обернулось плохо скрываемой радостью по поводу заново приобретенного брата-близнеца из ковбойского штата Техас, специалиста по математическому хаосу и просто классного кренделя. Новость — гипер!
— Завтра к тебе Айван собирался прийти, мы хотим, чтобы вы подружились как братья, да? — уходя сказали Лурье.
— Да, — радостно согласился Максик, — как братья…
И тогда только Ирина разрыдалась и побежала вниз по лестнице, не дожидаясь, пока придет лифт. Марик кинулся вслед за женой.
Далее предстояло самое важное и страшное в их жизни после мертворожденного первенца, который когда-то стал и последним, там же, в стенах научного акушерского заведения на Большой Пироговке. Айван вернулся домой, припозднясь, что в американской его жизни случалось крайне редко. Так же не часто случалось у него и приподнятое настроение, которое, как отметили оба родителя, здесь неизменно сопровождало сына в течение всех московских дней, кроме, понятно, как на дедушкиных похоронах.
— Ипохондрик, — с отцовской нежностью в голосе стал дразнить сына Марик, после того как, увлекшись математическими книжками, тот с головой погрузился в новую умную жизнь и время детских забав умерло, так и не успев родиться. Точного значения слова Марик не знал, выяснить тоже не удосужился, но звучало оно так смешно и по-родительски трогательно, что Ирина, не возражая, добавляла со своей стороны «Ванька-головастик», имея в виду необычайные умственные способности мальчика. Айван не имел ничего против, но и реагировал тоже не вполне по-детски: вяло улыбался, перекашивая левую сторону рта, что делало его сразу непохожим на себя и напоминало об ущербных ноге и руке, тоже левых и тоже не столь послушных. Но тут же он соскальзывал в привычное состояние равновесия, и родители отпускали его с миром, не полагаясь более на вкрадчивую попытку чадо свое уникальное по легкой растормошить. Одно оставалось — продолжать любить беззаветно и таланту прорезавшемуся всячески содействовать. Что и делали вплоть до самой Москвы…
— Есть будем, мамми? — Он ускользнул к себе в бывшую детскую и оттуда уже докричал: — Я забыл вам сказать, что Макс этот на меня похож, как будто сосканирован, представляете?
— Будем, — ответила в направлении детской Ирина и поднялась с места, — обязательно будем. — Затем она снова опустилась на стул и беззвучно заплакала.
— Дедушка кондиционер не любил? — снова крикнул из детской Иван. — Сегодня здесь жарко, почти как в Тэксэсе.
Он вышел в гостиную в одних трусах и обнаружил чрезвычайно удивившую его картину. Мама сидела на стуле, безвольно опустив руки и уставившись в одну точку. Из глаз у нее обильно лилось, рядом с ней на полу сидел дэд и, положив руки на мамины колени, неотрывно смотрел ей в глаза и что-то тихо говорил. Айван растерянно посмотрел туда, куда глядела мама, взгляд его уперся в стену. Там висел дедушкин портрет, фотография боевых времен, черно-белая, с коричневатой от времени неровной каймой, создающей как бы волнистую вуаль вокруг молодцеватого старшего лейтенанта. И тогда он понял.
— Жалко дедушку, мамми, — сделал он попытку успокоить мать, — но он ведь старенький уже был, да? В этом возрасте смерть не является для всех очень огромным горем, yeah?
Ирина подняла на сына глаза и ответила:
— Yeah… не является. Только… — она запнулась и посмотрела на Марика. Тот кивнул и снял руки с ее коленей, — только он тебе не дедушка, Ваня. Так получилось… Дедушка то есть, но не родной, а по жизни получившийся. — Она спохватилась, приложила платок к глазам и поправилась: — Я хочу сказать, что он любил тебя, как родной дедушка, но не знал об этом… То есть о том, что дедушка не знал, а не о том, что любит. Потому что любил тебя больше всего на свете…
На этом месте силы ее закончились, и она разрыдалась. Тогда Марик набрался мужества и, пытаясь придать слегка дрожащему голосу несвойственную твердость, произнес:
— Вань, мы не настоящие твои родители. Мы приемные. Мы взяли тебя из роддома, когда у тебя выявилось страшное заболевание и не было никакой надежды выжить. А ты взял и выжил, и мы счастливы. И мама, и я, и дедушка твой Самуил. Мы и тогда были счастливы, и сейчас тоже. Мы были счастливы с тех пор, как ты родился. И дедушка умер счастливым, потому что не знал этого. Ну и пусть не знал, да? — Он пытливо посмотрел замершему от неожиданности сыну в глаза и с надеждой переспросил: — Да?
Ирина перестала рыдать и тоже испуганно уставилась на мальчика с тем же немым вопросом на заплаканном лице.
— Это правда, что вы это говорите? — неловко сложил фразу Айван, словно очнувшись, и, развернувшись к стене, пристально вгляделся в фотографический портрет деда. Но уже и сам знал, что все чистейшей воды правда — той самой воды, что плескалась и билась о скалы в воздушных и прозрачных бухтах далекого Судака, где они втроем, с мамой и папой, барахтаясь в прибое, уползали к песчаному берегу и спасались от набегавшей черноморской волны, отплевываясь солеными морскими слюнями. Уползали, а не уносились и не кидались грудью волне навстречу, потому что тогда он был еще не совсем здоровый мальчик и передвигаться ему было все еще трудно, и отталкивать волну рукой, одновременно подставляя плечо, тоже не совсем удавалось поначалу, а получаться стало лишь к концу лета шестого года жизни, в самые последние дни судаковского августа. Ну а папа и мама тоже не боролись тогда вместе с ним против водной стихии: могли, но не боролись, а тоже уползали и барахтались, потому что были вместе, за компанию…
Марик и Ира синхронно кивнули, но оба при этом смотреть на сына не переставали. Обоим было страшно, оба понимали, что так, как было прежде, больше не будет в их семье никогда. Будет, может, будет еще что-то другое, и даже может случиться, что страшным это другое тоже станет для них не таким, как они предчувствовали, но — другим все-таки, другим: чужим, незнакомым и нежеланным.
И снова оба они ошибались. Потому что удивление мудрого сына Ивана оказалось столь велико и непредсказуемо, и не вследствие той ужасной правды, которую они решились выложить ему через восемнадцать лет, а лишь по причине, что оба несчастных родителя — и Ирина, и Марк Самуилович — сумели поставить самих себя в столь дурацкий — как это по-русски здорово говорил Макс, слово такое странное, но сильное очень и острое, а, да! — неудобняк, — что пришлось почему-то плакать и испытывать страдания по несущественному совершенно поводу — случайному развороту ДНК, некоей хромосомной зависимости, определяемой хаотическим фактором соединения клетки и подручного оплодотворительного материала. И это не имеет ни малейшего ровным счетом значения ни для кого, вернее, именно это и имеет определяющее значение для всех и каждого, в частности полное соответствие события и факта в результате функции аттрактора, с высочайшей точностью укладывающегося в нужный раздел теории хаоса. Иными словами, имеет место то, что и должно было произойти при неслучайном столкновении случайных событий, о’кей? Любой другой вариант есть фикшн, для него не имеется необходимых условий и составляющих события, таким образом, он не мог состояться никогда, как не мог, наоборот, не состояться тот, которым мы в итоге располагаем, так что все — гипер, как говорит мой новый друг Макс, мой новый перец, крендель и чувак. Это значит, что мне неинтересно даже, кто есть мои риал пеарентс, то есть естественные родители, биологические, если они есть, потому что я люблю тебя, мамми, я люблю тебя, дэд, — он снова развернулся и посмотрел на стену, — и я люблю тебя, грэндпа Сэм, вместе с Торри Вторым, который на бэкйард, где сирень.
