Музей суицида - Дорфман Ариэль
И вот теперь она просила меня участвовать в похоронах ее мужа. Она сказала, что мало захоронить тело. Необходимо – чего хотел бы Сальвадор – воспользоваться данным моментом, чтобы глубже задуматься о будущих задачах и извлечь уроки из прошлого. С этой целью они устраивают несколько конференций на следующий день после похорон, 5 сентября, в Музее изящных искусств. И тут вмешалась Изабель: не соглашусь ли я председательствовать на конференции, посвященной культуре?
Очень кстати пришлось то, что я был знаком с иностранными участниками: эквадорским художником Гуаясамином, женой французского президента Даниэль Миттеран, с Серхио Рамиресом, никарагуанским писателем и вице-президентом сандинистского правительства, с режиссером Коста-Гаврасом. Я предложил добавить к этой компании какого-нибудь чилийца, например моего друга Антонио Скармету. Изабель возразила, что раз я писатель, то лучше бы взять скульптора вроде Бальмеса или пианиста Роберто Браво.
Во время этого длительного обсуждения у меня, конечно же, не было никакой возможности даже вскользь упомянуть о причинах смерти Сальвадора Альенде, а когда разговор перешел на другие темы, шансов на то, чтобы ее поднять, становилось все меньше.
И правда: после того, как мы согласовали программу заседания в Музее изящных искусств, после чая и печенья empolvado (Тенча купила его в той же пекарне на Провиденсиа, куда заходила моя мать, когда мы жили в этом районе), после того, как сын Изабель, Гонсало, робко попросил меня посмотреть первую главу романа, который он пишет, и я неохотно согласился, мысленно молясь, чтобы мне понравилось то, что он мне покажет, но не решившись отказаться под благосклонным взором его бабушки, после того, как мы с Тенчей вспомнили впечатливший нас ленч в Мехико в доме Гарсия Маркеса, после того, как я дополнил воспоминания Изабель о наших студенческих днях и о той трагедии, которая выпала на долю нашего так и не найденного однокурсника Клаудио Химено, после того, как я полтора часа провел в святая святых семьи, куда допускали только самых верных, – разве я мог небрежно бросить: «Ах да, кстати, – словно инспектор Коломбо, который на пороге оборачивается, чтобы задать еще один нескромный вопрос, – и еще одно… Похоже, вы пришли к выводу, что твой отец, Изабель, твой муж, Тенча, твой дед, Гонсало, наш товарищ президент, все-таки покончил с собой. Интересно, почему вы теперь так считаете, когда многие годы публично заявляли совсем другое? Вы читали отчет медэксперта? Видели исчезнувшие фотографии тела? И там действительно был пропавший АК-47 Фиделя, или же использовалось какое-то другое оружие? Одна пуля или две? Или больше? Он когда-нибудь обсуждал с кем-то из вас свои намерения, в тот день или раньше? Когда ты в последний раз говорила с ним, Тенча, по телефону тем сентябрьским утром и когда ты прощалась с ним, Изабель, после того, как он потребовал, чтобы все женщины ушли из «Ла Монеды», и отвел вас с Тати в сторону, как он был настроен? Мрачен, подавлен, полон решимости? Он не прошептал какие-то последние слова миру, не сделал никаких намеков на то, что вот-вот случится?»
Я не задал ни один из этих вопросов – не посмел вторгаться в их скорбь, лгать им, как солгал Куэно и Херардо, намекая, что эти сведения мне нужны для романа. И я уж тем более не стал бы признаваться в том, что мне платят – да, платят – за то, чтобы я доказал их неправоту в отношении того, как Альенде встретил смерть, чтобы объявить всему миру, что их обманом заставили подтвердить ложную версию. Предательством было уже то, что я замолчал мое задание, утаил его от этой вдовы, которая любила Сальвадора Альенде, от этой дочери, плода той любви.
Мне надо уважать их потребность закрыть вопрос.
Но мне тоже нужно было закрыть вопрос, и, хотя эта встреча не принесла ответов для моего расследования, она, как это ни странно, вернула мне потребность его завершить, чтобы при следующей встрече на похоронах наши отношения не были запятнаны теми же сомнениями. Мое желание составить собственное мнение окрепло.
Эта потребность придала мне сил на следующее утро, когда мои размышления о том, как ускорить расследование, прервало появление Куэно. Он зашел поделиться новостью: Патрисио Кихон вот-вот переедет в Конститусион, небольшой прибрежный город в нескольких сотнях километров от Сантьяго, так что если я хочу с ним переговорить, то мне надо поторопиться в больницу имени Агирре, где он сейчас работает.
Я отправился сразу же, предложив подвезти Куэно до ближайшей станции метро. Ему стоило бы отказаться, потому что уже через десять минут моя машина – старый «пежо», купленный в 1986 году, в наше первое неудачное возвращение в страну, в уже печальном состоянии – начала пускать клубы дыма из-под капота. Куэно настоял на том, чтобы сопроводить меня до гаража. Это была возможность, пусть и недолгая, обменяться новостями, посплетничать о том, кто с кем что делает, немного рассказать о моем романе. Когда я сказал, что преступления в посольстве будут связаны с серийным убийцей, действовавшим в Сантьяго перед самым путчем, Куэно заметил, что преступник просто предвосхитил то, что тайная полиция будет творить при Пиночете. Я был рад этим словам: казалось, мой сюжет, задуманный так давно, остается актуальным в нынешней реальности, где фашистские серийные убийцы остаются безнаказанными.
А потом Куэно попрощался: у него была назначена встреча, которую нельзя пропустить, надо было передать комиссии какие-то сведения от Викарии, но он задержался достаточно долго, чтобы услышать обещание механика починить машину уже к завтрашнему дню и сказать мне, что ему можно верить. «Они врут без остановки, – сказал Куэно, странным образом повторяя слова Анхелики, – говорят то, что, как им кажется, ты хотел бы услышать. Приветствую, – добавил он на прощание, – в нашей такой современной стране». Я ответил, что, если бы моя машина не сломалась, у нас не было бы этого разговора, так что, наверное, полезно время от времени притормаживать.
Я был уже не настолько оптимистичен на следующий день, когда вернулся за «пежо» – и машина сломалась, отъехав всего на несколько кварталов от мастерской. Еще одно утро было потеряно, пока мастера возились с машиной, шутили и уверяли меня, что заботятся обо мне и обо всех машинах, какие только имеют честь обслуживать, пока я не потребовал, чтобы мне сказали правду: у меня на пятницу важные планы. Главный механик обиделся на мой тон: «Эй, мы делаем все, что можем, и вы заслуживаете правды, все в этой стране заслуживают правды, хоть никогда ее и не слышат. Так что я скажу вам совершенно честно: эта машина в отвратительном состоянии, и нашей вины в этом нет. Похоже, на ней не ездили уже несколько месяцев или даже лет. Над ней надо еще поработать, клянусь моей бабкой, да пребывает ее душа в раю, что ее можно будет забрать в понедельник или самое позднее во вторник».
Я оставил там машину – а что мне было делать? Это же Чили: добро пожаловать в страну со слабым развитием, пожиманием плеч и ложными обещаниями. Эй, не нужно скепсиса! Может, машина будет готова, все будет хорошо. А может, это просто мираж, которым я сам себя обманываю. Но как пересечь пустыню, не веря миражам? На всякий случай я позвонил в гараж в понедельник утром и, не поверив клятвенным заверениям в том, что «пежо» будет полностью починен к концу дня, отправился в больницу на автобусе. У меня осталось только два дня на то, чтобы застать Кихона, так что казалось разумным найти его поскорее, пока еще какая-то непредвиденная случайность не помешала мне до него добраться. И если поискать плюсы, то не стоит ли рассматривать поломку машины как шанс попробовать ту самую перегруженную систему общественного транспорта, которой каждый день пользуются мои соотечественники, вроде как представляемые мной в моей работе, как литературной, так и политической?
Полуторачасовая поездка (мне пришлось пересаживаться дважды) была достаточно долгой, чтобы я подготовился к самому неудачному варианту – Кихон может не согласиться разговаривать с явившимся непонятно откуда чужаком. Вряд ли мне посчастливится наткнуться на кого-то, кто нас познакомил бы… однако уже у главного входа в больницу меня окликнули. Я повернулся – и только благодаря каким-то знакомым ноткам узнал старика, который плелся ко мне.
