Музей суицида - Дорфман Ариэль
И, конечно, была еще Комиссия истины и примирения, созданная Эйлвином для выявления преступлений хунты. Пепе Залакет, мой названый брат, был ее вдохновителем: он понял, что примирение двух полярных лагерей в Чили будет возможно, только если независимая группа уважаемых людей разных политических взглядов выявит самые серьезные преступления, совершенные за эти семнадцать лет. Расследования комиссии имели ограничения: они не коснутся выживших жертв, не будут называть имена тех, кто совершал эти зверства, не будут рассматривать вопросы компенсаций, а показания и заседания не будут публичными. Однако комиссии предстояло опубликовать отчет о прошедшем, объективный и неоспоримый, и реабилитировать жертвы и их близких. Поскольку комиссия должна была расследовать случаи насильственной смерти, гибель Альенде предстояло рассмотреть подробно, с привлечением таких материальных и человеческих ресурсов, на какие я не мог бы рассчитывать.
Орта предостерегал, чтобы я не особо полагался на официальные запросы. «Я не стал бы вам платить, – сказал он, – если бы мог доверять правительствам, комиссиям и тому подобное». Я также с осторожностью относился к истеблишменту, однако присутствие Пепе было для меня гарантией того, что рассмотрение показаний будет добросовестным. У Пепе была безупречная, просто блестящая репутация, приобретенная в деле защиты прав человека. Несмотря на то, что Пепе навлек на себя гнев консерваторов в годы Народного единства, содействуя экспроприации крупных гасиенд, где веками эксплуатировали арендаторов, он решил рискнуть и остаться в Чили, чтобы защищать политзаключенных. Он бесстрашно посещал их в концентрационных лагерях по всей стране, а потом стал ведущим адвокатом в «Викариа де ла Солидаридад». Пепе и сам знал, каково подвергаться репрессиям. Пиночет дважды сажал его в тюрьму – второй раз в тот же исправительный центр, который Пепе сам обследовал и разоблачил. Не имея возможности пытать или тайно устранить надоедливого адвоката, который был слишком известен, Пиночет его депортировал. Содрогаясь от облегчения, я встретил его в аэропорту Орли и привез в нашу квартиру в Венсенне, предоставленную нам щедрой и эксцентричной французской маоисткой, отбывшей в Гавану с молодым любовником-кубинцем. Так начались для Пепе годы скитаний – годы, когда он частенько, к нашей радости, оказывался в тех же городах, что и мы, – пока ему не позволили вернуться в Чили. Теперь он имел огромный престиж благодаря своему посту президента «Международной амнистии» и снова служил своей стране.
Поскольку у нас с ним друг от друга никогда секретов не было, я заранее стыдился того, что утаил от него правду относительно моей миссии в Чили. Однако Анхелика предупредила меня, что одного неосторожного слова, сказанного Пепе, будет достаточно, чтобы весь Сантьяго – столица сплетников – узнал мои планы, что создаст мне препоны и помехи. Что еще хуже, если Пепе узнает мою тайну, он будет уговаривать меня отказаться от прибыльных изысканий, аргументируя это тем, что я буду впустую тратить время, поскольку он и его коллеги уже рассмотрели все данные и пришли к правильному выводу. А что, если он осудит корыстный характер моего расследования? Пепе копается в бесконечной боли Чили, чтобы раны могли исцелиться, а я обогащаюсь за счет этой боли, оплачивая ею мой роман.
Оставалась одна проблема. Когда кто-то… или Херардо, или Куэно, или члены семьи Альенде… спросит у меня, почему меня так влечет к последнему бою президента в «Ла Монеде», что мне ответить? К счастью, Анхелика придумала идеальный предлог: в моем новом романе фигурирует один из телохранителей Чичо, укрывшийся в посольстве, так что мне нужно прояснить, что именно он видел тем утром в президентском дворце.
Успокоенный этими перспективами и уловками, я испытывал некий оптимизм.
Все пошло не так, как планировалось. Наше возвращение. Роман, который я планировал писать. Расследование. Встречи с семьей Альенде, с Пепе Залакетом, мои поиски свидетеля, Патрисио Кихона.
По правде говоря, в первый же день по приезде я подумывал попросить у моих родителей денег в долг, чтобы вернуть Орте аванс и отказаться от задания. Причиной стало событие сразу по прибытии, которое, как это ни парадоксально, должно было бы меня вдохновить и ободрить.
После разрешения вернуться в Чили я намеренно откладывал свой визит в дом на улице Трайкен, где с двенадцати лет я рос и взрослел, где проснулся в день путча и который покинул – якобы направляясь в «Ла Монеду». Я поклялся, что, пока демократия не будет восстановлена, я не пройду мимо тех стен, за которыми устраивал бесконечные игры с одноклассниками и буйные вечеринки молодежи, пока солнце не сообщало гулякам мужского и женского пола, что пора отправляться в Вальпараисо и там хлебать кальдильо де конгрио, бульон с угрем, на берегу Тихого океана. Когда мои родители продали этот дом, чтобы купить квартиру в Буэнос-Айресе, я мечтал, что смогу уговорить нынешних владельцев позволить мне заглянуть в ту спальню, где мы с Анхеликой предавались грезам о будущей общинной стране, где мы были бы не просто одной жалкой, ограниченной частной жизнью.
И я принял радикальное решение: я сохраню этот дом моих грез чистым и незапятнанным, пока окончательно не вернусь в страну, которая больше не отравлена Пиночетом. И вот в день нашего прилета, не опомнившись после смены часовых поясов и не выспавшийся в самолете, я отправился в паломничество к единственному месту, не тронутому скорбями диктатуры и годами разрушений – безупречному доказательству того, что мое изгнание действительно завершилось.
Его там не оказалось.
На его месте стояло шестиэтажное здание: сверкающий вестибюль с консьержем, двенадцать квартир: шесть с окнами на улицу и шесть выходящих на бывший двор, где когда-то были роскошный сад, и увитая виноградом беседка, и терраса, и лимонные и апельсиновые деревья, и трава, по которой с хрустом и медлительной грацией ползла черепаха по кличке Клеопатра. Я вообразил, как бульдозеры крушили каждый кирпич, деревянные полы, два камина, лестницы, чердак, мою комнату, широкий балкон, на который мой отец выходил жариться и потеть в лучах заходящего солнца, пока кожа не покрывалась соленой коркой, комнату, в которой вязала моя мать, время от времени поднимая голову посмотреть, как я читаю… ей было достаточно увидеть, чем я занят, а мне – знать, что она рядом.
Я попытался уцепиться за эту картину любви, чтобы справиться с навязчивыми картинами пыли и сноса, но не сумел. Не осталось ни тени трудов и любви, растраченных в этом месте, или хотя бы огорчений, которые также были естественной частью отрочества, никакого осадка от моих усилий по овладению испанским, который надо было освоить, никаких следов проглоченных книг, написанных рассказов, стихов и писем… все, что мы станцевали, словно на нескончаемой свадьбе, – все исчезло, полностью рассыпалось. Если бы мне хотя бы осталось утешение в виде руин – картина, наполненная красотой разрушения и краха, я смог бы спасти какие-то обрывки воспоминаний вместо одной только пустоты и запустения.
И тут меня посетила мысль: «Какой смысл в этом возвращении? А что, если прошлое, все целиком, также уничтожено? Что, если это здание с апартаментами говорит об упорной злокачественности диктатуры, подтверждает, что Пиночет воспользовался нашим отсутствием, чтобы отравить каждый дюйм, каждое действие, каждое воспоминание?»
Я боролся с этим пессимизмом, старался повернуть его в позитивную сторону. Возможно, мне следует воспринимать уничтожение дома моего детства как урок: мне надо начать заново, словно ошеломленному иммигранту, оказавшемуся в совершенно чужой стране. Невероятной глупостью было бы искать идеальную Чили в бетоне и цементе того, что теперь существует только в затерянных коридорах моей ностальгии. Возможно, приют моего детства должен оказать мне последнюю услугу из той пустоты, куда он был ввергнут: напомнить, что мне не следует придерживаться культа мертвых, что пора прекратить траур и снова начать жить. Неужели я не устал от всего горя, похорон и боли? Разве я не понимаю, что, даже если мне удастся выяснить правду о смерти Альенде, это ничего существенно не изменит, не вернет к жизни ту страну, которую я научился любить в стенах своего дома?
