Музей суицида - Дорфман Ариэль
Конечно, я не сдался так просто. Я сказал себе нет, поворачиваясь спиной к тому месту, где навечно похоронено прошлое, – нет, мне нужно выкарабкаться из этой волчьей ямы отчаяния. Нет, мое место здесь, в Чили, я должен завершить миссию, которая нужна всей стране. И если бы следующие недели прошли удачно, первое разочарование было бы отброшено как минутная слабость. Однако в течение следующего месяца осквернение моего дома болезненным знамением вылезало на поверхность всякий раз, как что-то шло не так… а не так пошло много чего, сразу же.
Когда я приплелся домой с той катастрофической вылазки, в гостиной Анхелика сидела с Родриго. Она была бледна и взволнована. Хоакин сидел рядом с ней – и они оба едва сдерживали слезы. Старший сын этим утром встретил нас в аэропорту очень экстравагантно: в шутовском колпаке сплясал на месте, но мы едва обменялись парой слов: «Помнишь, я помогал скрытым съемкам в Чили несколько лет назад? Ну вот, те же люди попросили меня сделать бесплатно английские субтитры к отрывкам, чтобы запросить финансирование из-за границы. От нашего гребаного правительства помощи не дождешься». С этим Родриго умчался, пообещав появиться к ужину с важными новостями.
Похоже, новости оказались нерадостными.
– Он уезжает, – сказала Анхелика. – Родриго уезжает из Чили. В конце августа его уже здесь не будет.
Яростное желание старшего сына вернуться на родину осталось без взаимности. Как и для многих молодых уроженцев страны, здесь не нашлось места для него, его таланта, фантазии, энергии. И как многие молодые люди – именно те, кто был на переднем крае уличных митингов, ослабивших диктатуру, – он осознал, что демократия не изменила никаких основ, что он и его друзья подвергаются все тому же произволу и жестокости полиции, которые царили в годы Пиночета. Это не было чем-то неопределенным или теоретическим: когда он попытался помешать полисменам, набросившимся на пару его друзей, страстно целовавшихся на улице, ему ко лбу приставили пистолет, и он оказался в тюрьме и не попал в исправительный лагерь только благодаря светлым волосам, зеленым глазам и достаточной сумме для выплаты чрезмерно большого штрафа. Эта взятка, скорее всего, спасла ему жизнь.
– Я не смогу остаться, – сказал он нам. – Я слишком непокорный, я бунтарь, я здесь жил недостаточно долго, чтобы понимать, когда надо говорить, а когда – промолчать. У меня здесь нет будущего. В буквальном смысле: если я не уеду, меня убьют.
Для нас с Анхеликой это была настоящая беда. Все эти годы мы стремились держаться вместе всей семьей, чтобы плечом к плечу встретить возвращение демократии, – и теперь этот переходный период так нас подвел: сама страна навязывает нам новое расставание, нас опять гложет разлука. На Хоакина это подействовало еще сильнее. Он рассчитывал на то, что брат станет его главным союзником в борьбе с одиночеством, что, будучи старше на двенадцать лет, он всегда сможет его защитить, помочь советом. А то, что брату удалось вырваться из узилища, каким ему представлялась Чили, только подчеркивало, что у него, Хоакина, такой возможности нет.
Как бы то ни было, будущее для них обоих казалось мрачным. Один заставлял себя уехать из любимой страны, второй вынужден оставаться в стране, которая ему противна.
Мужество, с которым наш младший сын принял эту ситуацию, нисколько не уменьшило его страданий в последующие дни. Ему было уныло в новой школе: там смеялись над его небольшим акцентом в испанском, жестоко не пригласили на день рождения к приятелю, который показался дружелюбным, он бесился, когда друзья из Дарема хвастались тем, как отлично проводят время этим чудесным американским летом, когда он дрожал в ледяной, мрачной, серой чилийской зиме, вставая в половине шестого холодным утром, чтобы полтора часа добираться до школы, где учитель унижал его за то, что он якобы гринго.
Милый Хоакин старался прятать свои беды, не желая портить родителям возвращение, о котором они так мечтали. Однако уныние подобно инфекционной болезни: в итоге оно заражает всех контактирующих с ним, словно грязь, из-за которой озеро становится мутным и темным.
Конечно, не все было мрачным и зловещим. Впереди у меня была масса касуэл, ароматы и вкусы, которые наша память сохранила неизменными, Анды, подобные защитным бастионам, бесконечные радости моря, счастливая возможность говорить на языке, не требующем перевода, ежедневные контакты с простыми людьми на улицах, в магазинах, на рынках… И хотя один сын уезжал, а второй был несчастен, остальные родственники приносили некое утешение. Мои родители жили неподалеку, в Буэнос-Айресе, в двух часах перелета. Мать, отчим, сестры и братья Анхелики были исключительно приветливы и предупредительны, а уж как приятно было проводить время с племянниками и племянницами: ведь мы не смогли присутствовать при их появлении на свет и видеть, как они растут!
И можно ли найти лучший способ избежать депрессии, нежели начать мое расследование, дать волю своему трудолюбию? Пусть я сам не обладаю умениями моего выдуманного Антонио Коломы, у меня есть к кому обратиться. Херардо и Куэно пообещали приложить все усилия, чтобы незаметно набрать мне детали для романа о посольстве, а что до Пепе, то ему страшно хотелось со мной увидеться, но он работал по шестнадцать часов в сутки и был совершенно измучен той болью, которая потоком лилась от родственников казненных и пропавших без вести. Мы договорились встретиться в начале августа: меня это вполне устраивало, до моего отчета Орте оставалось бы достаточно времени.
Ощущая себя опытным шпионом с паутиной ничего не подозревающих информаторов, я также оставил сообщения людям в правительстве и членам культурной элиты на тот случай, если они смогут указать мне нужное направление: я звонил им, хотя жена и предупредила меня, что эти сукины сыны мне не перезвонят.
То, что она оказалась досадно права, меня не особо огорчило, потому что один звонок все-таки был – и он более чем скомпенсировал отсутствие реакции от всех остальных: мне позвонила Изабель Альенде, не зайду ли я к ее матери, как насчет среды?
Вот это удача! И со все большей готовностью я шагал по аллее Эль-Боск и взлетел по ступенькам, которые вели к квартире Тенчи, где меня встретил весь клан Альенде, даже включая нескольких внуков и Кармен Паз, старшую дочь Чичо, которая никогда не появлялась на публике.
Однако сделанный мной в Дареме прогноз насчет того, что эта встреча позволит мне продвинуться в расследовании смерти Сальвадора Альенде, оказался ошибочным. Я не смог даже затронуть эту тему. Тенча сразу же меня разоружила. Прежде чем перейти к делу, она справилась о моих родных. Она это делала при каждой нашей встрече после путча начиная с трибунала Рассела в Риме и в следующие годы, однако ее озабоченность возросла с того дня в конце 1978 года, когда при посещении митинга солидарности в Голландии она пришла подбодрить тех чилиек-изгнанниц, которые начали голодовку в амстердамской базилике Святого Николая, требуя, чтобы хунта обнародовала сведения о местонахождении исчезнувших арестованных. В их числе находилась Анхелика на седьмом месяце беременности, которая была очень заметна: громадный круглый живот был непомерно велик для ее миниатюрной фигурки. Тенча попросила ее, доброжелательно, но твердо, отказаться от этой формы протеста. Наш врач считал, что несколько дней поста младенцу не повредят. Если бы кто-то другой попробовал повлиять на решения, которые Анхелика принимает относительно собственного тела, она и слушать не стала бы. Однако Тенча была исключением: и в самой стране, и за ее пределами ее уже очень многие называли La Madre de Chile. После смерти мужа она все свое время посвящала кампании по восстановлению демократии и привлечению к ответственности тех, кто ее уничтожил.
Самым удивительным в Тенче было то, что трагедия заставила ее измениться так, как никто бы не ожидал в годы до путча: она стала главной фигурой Сопротивления, как и множество других жен, дочерей, матерей и сестер, чьи мужья, сыновья, отцы стали жертвами насилия. До того, как диктатура отняла у них их мужчин, эти женщины делегировали свои силы, приняли то, что это мужчины должны устранить несправедливость в эпической битве. Внезапное исчезновение мужчин, на орбите которых эти женщины ходили подобно спутникам или лунам, парадоксально и болезненно освободило их, позволив закрыть брешь, взять на себя новые обязанности. И Тенча, как официальная вдова, стала символом Альенде и других жертв, говоря от его имени и от нашего с королями и королевами, президентами и знаменитостями.
