Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Не успела закрыться дверь последнего вагона, как солдаты вскинули ружья на плечо. Затем они строем, печатая шаг, двинулись вдоль платформы, остановившись возле ритмично пыхающего жаром локомотива. Паровоз уже развел пары, но не двигался с места. Ожидание затягивалось. Было неясно, в чем дело. Наступила ночь.
Зажегся единственный вокзальный фонарик. Азиат куда-то исчез вместе с уже пустым котлом. Последние угольки тлели в снегу.
Тревога нарастала. Люди недоумевали: что происходит? Некоторые пассажирки были чуть ли не в истерике. Женщины, выглядывая из тамбуров, громко окликали солдат. Их яростные голоса звонко разносились в морозном воздухе. Что случилось? Почему стоим? Кто приказал держать людей в вагонах, не давая размять ноги? Когда наконец тронемся?
Солдаты под своими шарфами не раскрывали рта. Только движениями головы делали женщинам знак вернуться в вагон. Некоторые опять взяли ружья на изготовку. Наконец какая-то девушка не выдержала — спрыгнув с подножки, она схватила за рукав ближайшего к ней солдата, мальчугана лет двадцати с заиндевевшими ресницами. Он резко оттолкнул женщину. Шлепнувшись на платформу, она зашлась криком. Солдатик упер ствол ружья ей прямо в грудь. Девушка смолкла. Щелкнул затвор. Металлический звук гулко пронесся под козырьком платформы. Остальные солдаты наблюдали за происходящим издали. И пассажирки наблюдали из приоткрытых дверей, однако не рискнули вмешаться. Солдат дулом ружья подал девушке знак подняться. Та повиновалась. Лишь тогда к ней на помощь ринулись ее спутницы. Взяв под руки, женщины помогли ей вернуться в вагон. Солдатик не опускал ружья. Казалось, что не только его ресницы заиндевели, но и глаза подернуты инеем.
Это, конечно, была не первая задержка в пути. Но обычно вскоре выяснялась ее причина: или требовалось набрать воды для паровозного котла, или загрузить уголь, или проводникам пополнить запасы спиртного… Обычное дело для такого дальнего путешествия! Но это был совсем другой случай: солдаты обращались с пассажирами как с заключенными. Да и что эти воины делают в сибирской глуши, когда Красная Армия отчаянно бьется с фрицами под Сталинградом?
Праздные вопросы!
Через час или два в темноте прозвучал резкий свисток. Однако он только возвестил смену караула. Чтобы дать отдохнуть замерзшим солдатам, вдоль состава промаршировала новая тридцатка, куда бодрей печатая шаг, чем прежняя.
Вновь потянулось ожидание. В еврейском вагоне переговаривались шепотом. Даже дети притихли. Не резвились, не болтали, а, припав к окнам, вглядывались в темноту. Но что толку? Окна обледенели, а за ними — непроглядная ночь, черная, как бездонный колодец.
Начиная с Омска, Марина день за днем постепенно сближалась с этими тревожными и суетливыми чужаками. Вот они снуют, пересмеиваются, о чем-то возбужденно лопочут, но раз — и впали в угрюмое оцепенение. Ничто их уже не радует, даже собственные дети.
С ней они были доброжелательны, а иногда проявляли даже преувеличенное почтение, что выглядело слегка ироничным. Соседи подвинулись, чтоб дать ей место в переполненном вагоне. Это был товарняк с грубо сбитыми деревянными лавками. Всего четыре оконца, да еще и заледеневшие, почти не давали света. В этом никогда не проветриваемом деревянном загоне ужасно воняло потом, сажей, парашей. Сперва пассажиры буквально задыхались от этого зловония, но быстро к нему привыкали.
Несмотря на печурку, чем дальше на восток, тем в вагоне становилось холоднее. Маринины спутницы обратили внимание, что она, ложась спать, напяливает на себя все свои кофточки и еще сверху — шубу. Одна из женщин, достав из огромного тюка пестрое одеяло, протянула его Марине.
— Матоне, матоне…
Женщина, улыбаясь, кивала головой. Видя Маринину нерешительность, старик, едва говоривший по-русски, видимо, их патриарх, одобрительно помахал рукой.
— Матоне, подарок. Это вам подарок. Нехорошо отказаться.
Но Марине было как раз неудобно его принять. Наконец еврейская девчушка взяла одеяло из материнских рук и накинула Марине на плечи, приговаривая:
— Подарок… подарок… Матоне!
Тут все евреи дружно расхохотались.
С этого дня Марина стала понемножку изучать идиш. В основном беседуя с детьми, которые мешали русские слова с еврейскими. Это было вроде игры. Вскоре она уже знала, что евреи говорят «картофл» вместо «картофель», что «хавер» означает «друг», «фиш» — «рыба», «шварц бройт» — «черный хлеб», «мутер» — «мать», «кихл» — «сухарь»; что всех неевреев они называют «гоями».
Но приходилось общаться и жестами. Дети были в восторге от ее блестящей пантомимы. Марина смеялась с ними вместе, притом удивляясь, что их родителей ей никак не удается расшевелить. Словно готовясь к будущим ролям, Марина старалась копировать их жесты, манеру разговаривать, склонив лоб к собеседнику; характерные движения рук, выражение глаз, недовольные гримаски, с какими они встречали детские капризы, а также их радостные улыбки, вместе с которыми они высоко вскидывали брови.
Однако и спутники наблюдали за Мариной и, конечно, ее обсуждали. И женщин, и патриарха наверняка мучил вопрос, что эта молодая еврейка собирается делать в Биробиджане без мужа, детей, вообще без родственников? Не догадывались ли, что она их обманывает? Вполне возможно, ведь по виду она типичная гойка. Как стыдно было им врать! Марина была готова признаться, что она вовсе не еврейка: «Да, я действительно не из ваших. Просто пытаюсь затеряться среди евреев, чтобы не угодить в лагерь».
Она забилась в свой уголок и уж в который раз раскрыла одну из книжек, которые взяла в дорогу. В поезде для чтения не хватало света, и она, закрыв глаза, тихонько бормотала наизусть стихи Пастернака. Но только через несколько лет до Марины дойдут его строки, будто обращенные к ней лично: «Гул затих…». Великие стихи.
Время двигалось к полуночи. Еще дважды сменился караул. Марина это определила по грохоту солдатских сапог. Локомотив продолжал попыхивать, но уже не так усердно. Вагон освещала единственная керосиновая лампа. В сумраке чуть краснела железная печка. Пассажирки берегли дрова, их подбрасывали в печурку, когда прежние сгорят дотла. Теперь их лица будто затвердели от стужи, словно покрылись коркой льда. Лишь глаза посверкивали во мраке. Никто не решался нарушить молчание, не пытался уснуть. И дети тоже. Всем оставалось только ждать и ждать.
Марина вздрогнула. Над ней склонилась какая-то тень. Она узнала бесшумно подкравшегося к ней мужчину — это был патриарх. Его седая борода белела в темноте. Старик прошептал:
— Ты понимаешь? Тебе понятно?
