Карин Альвтеген - Стыд
Ужин.
Она тщательно следовала рецепту, и блюдо действительно получилось вкусным, хотя сама она с большим удовольствием съела бы кусок мяса. Пернилла молчала. Моника наполняла ее бокал по мере необходимости, но сама не пила. Ей нельзя расслабляться, к тому же она собиралась сесть за руль. Она испытывала удовольствие при мысли, что снова возьмет домой бумаги Перниллы. Ей хотелось как можно скорее приступить к решению проблем. Документы — это не просто источник информации, это гарантия, отсрочка на какое-то время от беспокойства. Пока бумаги у нее, есть повод вернуться. По крайней мере, хотя бы раз. Бросив взгляд на стопку листков на столе, она почувствовала, как стихает боль.
Она подобрала соус хлебной корочкой и приготовилась сказать то, что собиралась. О том, что «их» ждут небольшие перемены. В этой фразе ей нравилось слово «их». Итак, небольшие перемены. Она не должна терять работу. От этого будет хуже обеим. Поэтому она приготовилась произнести то, что должна была.
— Завтра мой отпуск заканчивается, и мне снова придется выйти на работу.
Реакции не последовало.
— Но я с удовольствием буду заглядывать к вам по вечерам, чтобы чем-нибудь помочь.
Пернилла ничего не сказала, просто кивнула. Казалось, она вообще не слушает. Ей было явно неинтересно, у Моники опустились руки. Она не успела стать для них нужной. Осознание собственной ущербности снова приблизило ее к пропасти.
— Я могу заехать завтра вечером, расскажу о фонде и о результатах разговора. Я позвоню им завтра утром.
Пернилла зацепила вилкой оставшуюся на тарелке лисичку. Она съела совсем немного, но сказала, что очень вкусно.
— Конечно, если у вас получится. Если нет, то мы можем поговорить об этом по телефону.
Она не сводила глаз с наколотой на вилку лисички, рисовала ею дорожки, обводя лист салата и несъеденную картофелину.
— Лучше я заеду, мне не трудно, к тому же мне нужно вернуть вам все бумаги.
Пернилла кивнула, отложила вилку в сторону и сделала глоток вина. Поглядывая на портрет Софии-Магдалены, Моника думала, как бы ей вывести разговор на какую-нибудь историческую тему, чтобы хоть немного разрядить атмосферу и чтобы Пернилла поняла, как много у них общего. Но Пернилла ее опередила. Только говорить она хотела об историческом эпизоде, о котором Моника даже думать боялась. Прозвучавшие слова ударили Монику под дых.
— У него завтра день рождения.
Моника сглотнула. Посмотрела на Перниллу и поняла свою ошибку. До этого его имя почти никогда не упоминалось, и Моника отчасти потеряла бдительность, начала думать, что впредь все так и будет, просто избегала смотреть на портрет, когда проходила мимо. На Перниллу подействовало вино. Вино, которое Моника купила сама и сама налила ей в бокал. Движения Перниллы стали другими, а когда она моргала, ее веки закрывались и открывались медленнее. Моника заметила, что по щекам Перниллы текут слезы. Сейчас она плакала по-другому. Обычно она замыкалась в себе, прятала горе от чужих глаз. Теперь же она не предпринимала ни малейшей попытки скрыть отчаяние. Алкоголь разорвал путы, которые сковывали ее раньше, Моника проклинала свою глупость. Надо было заранее сообразить. И теперь она расплачивается за свою ошибку. Теперь ей предстоит выслушать все, что будет сказано.
— Ему бы исполнилось тридцать. Мы должны были пойти в ресторан, я заказала няню еще за несколько месяцев, хотела устроить ему сюрприз.
Моника впилась ногтями в ладони. От физической боли ей всегда становилось немного легче.
Пернилла снова взяла в руки вилку и вернулась к лисичке.
— Звонили из похоронного бюро, вчера его кремировали. Кремировали то, что от него осталось. Этого они не говорили. Так что теперь он не просто мертв, он полностью уничтожен, осталось только немного пепла в урне, которую надо забрать из похоронного бюро.
Моника думала, какой должна быть температура в духовке, чтобы довести до кондиции черничный пирог, купленный на десерт. Она забыла посмотреть, а упаковку уже выбросила. Двести градусов, наверное, нормально. Сверху можно прикрыть фольгой, чтобы не подгорело.
— Я выбрала белую. У них там целый каталог гробов и урн, разного цвета, формы и цены, я взяла самую дешевую, потому что знаю, что ему бы показалось безумием выбрасывать кучу денег на дорогую урну.
И нужно взбить сливки для ванильного соуса, она о них забыла. Интересно, есть ли в доме электрический миксер. Она не видела его, пока готовила. Но может, он лежит в каком-нибудь ящике, не на виду.
— Я не буду закапывать его прах в землю. Я знаю, он не хотел, чтобы его вообще хоронили где бы то ни было, — хотел, чтобы его пепел развеяли над морем, он любил море. Я знаю, как он скучал по дайвингу, в глубине души ему очень хотелось начать все сначала, но он не делал этого из-за меня.
Подумать только, София-Магдалена была помолвлена с Густавом III уже в пятилетием возрасте. В книгах написано, что у нее была трагическая судьба, она была стеснительной, замкнутой, ее сурово воспитывали. Когда ей исполнилось девятнадцать, она прибыла в Швецию, и ей было очень трудно привыкнуть к здешней придворной жизни.
— Почему он не совершил хотя бы одного погружения? Хотя бы одного!
Как громко она говорит, Даниэлла может проснуться.
— Почему он не сделал этого? Хотя бы раз!
Моника даже вздрогнула, когда Пернилла внезапно встала и скрылась в спальне. Вино подействовало и на походку. Моника искала миксер, но ничего не находила. Потом вернулась Пернилла, в руках у нее был свитер Маттиаса, она прижимала его к себе, словно в объятии. Она опустилась на стул, и ее лицо было искажено болью, теперь она не говорила, а кричала:
— Я хочу, чтобы он был рядом! Со мной! Почему он не может быть со мной?!
Движение. Только оно может спасти. Когда ты останавливаешься, тебе сразу больно.
Главный врач Лундваль встала. Вдова Маттиаса Андерсона сидела с другого конца стола, ее сотрясали рыдания. Обхватив себя руками, несчастная женщина раскачивалась из стороны в сторону. Главный врач Лундваль видела подобное множество раз. Смерть дорогого человека, оставшиеся в живых родственники охвачены безграничным горем. Безутешным. Человек в горе — это вещь в себе. Сколько ни учись, но, оказываясь рядом, ты все равно понимаешь, что находишься в другом мире. Невозможно найти слова, которые смогли бы хоть немного приободрить. Невозможно совершить поступок, от которого станет легче. Единственное, что ты можешь сделать, — просто находиться рядом и слушать слова, исполненные невыносимого отчаяния. Держать себя в руках, когда хочется кричать от безысходности, от бессмысленности, оттого, что жизнь так беспощадна, что не стоит даже пытаться бороться. Лучше сразу сдаться. Какой смысл, если конец может наступить уже через час. Зачем все эти усилия, если конец так или иначе приближается? И скрыться от него невозможно. Человек, охваченный горем, — это напоминание. Зачем? Зачем все это нужно?
