Джон Бойн - История одиночества
— Но не передали. Держали при себе.
— Мы до него еще не дошли! А потом из магазина вылетела мамаша. Пожалуйста, я очень хочу в туалет. Нестерпимо.
Следователь почеркал в блокноте и велел ждать на месте, словно я мог куда-то уйти. В одиночестве я провел мучительный час, пузырь мой, казалось, лопнет. Когда полицейский вернулся, я сидел в углу и плакал, уронив голову на руки.
— О господи! — злобно буркнул следователь и высунулся в коридор: — Джон, принеси ведро и швабру. Задержанный обоссался.
— Теперь вы довольны? — спросил я. — Рады, что так меня унизили?
— Заткнись и сядь на место. — Следователь показал на стул, с которого я перебрался в угол комнаты.
Брюки мои насквозь промокли, и пока дежурный подтирал лужу на полу, мой полицейский ненадолго исчез и вернулся с синими спортивными штанами с белыми лампасами.
— Вот, наденьте, — сказал он.
Я подчинился, стыдливо переодевшись. В мокром белье лучше не стало. Потом следователь записал мои личные данные и сказал, что свяжется со мной позже, сначала опросит мать и ребенка. Не вздумайте самовольно покинуть Дублин, пригрозил он, и я был готов к тому, что у меня отберут паспорт.
Когда я выходил из участка, дежурный за конторкой прошипел мне в спину:
— Пед.
— Что? — Я резко обернулся, злой и подавленный. Второй раз за день меня оскорбили. Сначала те парни в трамвае, а теперь полицейский, призванный не обзывать, но защищать меня, кого несправедливо арестовали и вынудили обмочиться. — Что вы сказали?
Дежурный поднял невинный взгляд и пожал плечами.
— Я ничего не говорил, — солгал он.
К счастью, наутро, вскоре после десятичасовой мессы, раздался телефонный звонок.
— Мистер Йейтс? — спросил тусклый голос на другом конце провода. Я тотчас его узнал.
— Отец Йейтс, — поправил я.
— Ладно, это неважно, у меня для вас новости. — Он не представился. Не поздоровался. Их этому специально учат в полицейской школе? — Мы переговорили с потерпевшими и пока не будем привлекать вас к ответственности. Мальчик подтвердил вашу версию, мать склонна ему верить. — Он саркастически хмыкнул, давая понять, что его-то не облапошить, как доверчивую мамашу.
— Вы сказали «пока». — Я старался не выдать охватившего меня облегчения, не хотелось доставлять ему радость — мол, заставил-таки попа подергаться. — Означает ли это, что вы еще вернетесь к вчерашнему происшествию?
Долгое молчание. Наверное, он раздумывал, чем бы еще меня помучить. Вздох.
— Дело закрыто. Расследование прекращено. В следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем уводить детей из магазинов. Лады, отче? — Последнее слово он выплюнул, точно отраву.
Я это пропустил, не желая напрашиваться на неприятности. Он — власть. Я — никто.
— Хорошо, — сказал я. — Спасибо.
Повесив трубку, я прошел в кухню и поставил чайник; у меня сильно дрожали руки. Через секунду я выключил чайник, плеснул себе бренди и, перейдя в кабинет, стиснул в руке четки, тридцать три года назад в Риме подаренные Венецианским патриархом. С утра пить негоже, но сейчас мне это было необходимо, и благодатное тепло растеклось в груди и животе.
Я сел, и вдруг оказалось, что я плачу. Не о себе, нет, и не об ужасе последних суток. О былых временах. Когда священнику верили, когда потерявшегося ребенка вели не в полицейский участок, а к викарию. А нынче нельзя заговорить с ребенком, чтобы тебя не наградили подозрительным взглядом. Нельзя провести собрание служек в отсутствие родителя, который не даст тебе заигрывать с мальчиками. Нельзя помочь испуганному потерявшемуся ребенку — тебя сразу обвинят в похищении и заклеймят педофилом.
«Какие же вы сволочи», — мысленно сказал я тем, кто разрушил былую жизнь. Четки лопнули в моих руках, и бусины запрыгали по полу, закатываясь под кресло и стол. Я только смотрел. Подбирать их не было желания.
Глава 9
1978
В Италию я приехал в январе 1978 года. Прежде я никогда не покидал Ирландию и не летал на самолете, так что оба эти события будоражили невероятно. Предстояло получить паспорт, и мама, откопав мою метрику, отправилась на Моулсуорт-стрит, где отстояла пятичасовую очередь и подробно рассказала паспортистке, зачем понадобился документ, а когда он был готов, я упивался в нем каждым словом, точно великим литературным произведением.
Это было полной неожиданностью, что из всех семинаристов нашего курса именно меня отправили заканчивать учебу в Риме. Обычно отбирали одного-двух кандидатов, и все считали, что нынче выбор падет на Кевина Сэмюэлса по кличке Папа. Или Шеймуса Уэллса, любимчика педагогов, умника и одаренного спортсмена, что всегда ценилось начальством. Однако выбрали меня. Да, я получил пять с плюсом за университетский курс философии и благополучно сдал неимоверное число семинарских экзаменов, но думать не думал, что у меня есть шанс. Правда, у меня были способности к языкам: я освоил латынь, французский, итальянский, немного знал немецкий, и, возможно, это перевесило в мою пользу. Бедняга Кевин Сэмюэлс так и не оправился от потрясения и даже не смог вежливо меня поздравить. Интересно, что он дал о себе знать лишь через четырнадцать лет — удивил меня письмом, где спрашивал, не соглашусь ли я обвенчать его с девушкой, с которой он познакомился, автостопом путешествуя по Америке. Разумеется, за пару лет до этого он отрекся от сана. Но это уже другая история.
— Поди знай, кого мне подселят, — причитал Том в утро моего отъезда; он сидел на койке, а я собирал свои пожитки в тот же чемодан, который распаковывал шесть лет назад. Все эти годы мы прожили вместе и знали друг друга, как знают лишь те, кто обречен на подобную близость, — семинаристы, космонавты и заключенные. — Наверное, какого-нибудь говнюка.
— Да один ты останешься, один, — успокоил я. — Некого подселять-то.
— Очень надеюсь. Я буду скучать по тебе, Одран.
— Мы уж почти закончили. Еще только год.
— Все равно.
Если честно, я не собирался так уж скучать по Тому. Мне стукнуло двадцать три. С семнадцати лет я довольствовался семинарской жизнью, а теперь меня ждало приключение, и я не хотел тратить время на беспокойство о том, будет Том Кардл проживать один или с кем-то в последний учебный год. За время в Клонлиффе он изменился. Он уже не был угрюмым озлобленным юнцом, каким приехал в семинарию. Том покорился своей доле, и если стезя священника его не прельщала, он, пожалуй, с ней примирился. Я уже не спрашивал, почему он не уйдет, коли ему так плохо, ибо ответ всегда был одинаков: отец его прикончит, и доказательством тому — папашин отклик на пятилетней давности побег.
