Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков
Первым делом надо спрятать от Семена ружье. Но она и сама не знала, где Ешуа его держит.
Корчмарь, бывало, вернется из Ковно или из какого-нибудь другого города, и сразу же его куда-нибудь от глаз подальше. Не станешь же обыскивать дом.
Да вряд ли оно, это ружье, в доме. У Ешуа, видно, тайник. А вот где — сроду не догадаешься.
Семен как-то пробовал выследить его, но корчмарь схватил сына за грудки и, глядя в упор, сказал:
— Ты что это, паршивец, за родным отцом следишь?
— А ты что от родного сына прячешь?
— Ружье, — спокойно сказал Ешуа. — Но прячу я его не от родного сына, а от себя.
— От себя?
— Если бы ты только знал, сколько раз на дню выстрелить хочется!
— Думаешь, тебе одному хочется? Всем, отец, хочется. И мне, и маме… и даже ей, — и Семен кивнул в сторону Морты.
— Мне, Симонай, не хочется.
— Ну ты же блаженная!
Так Семен ничего и не узнал. Но Морта запомнила слова хозяина: «Сколько раз на дню выстрелить хочется». В кого же, интересно? В забулдыгу, не заплатившего за белую? В верзилу Ряубу, обвинявшего во всех бедах евреев? В урядника Нестеровича, бравшего водку взаймы до понедельника и никогда, ни в какой понедельник не возвращавшего долг? В кого же, гадала она?
До смерти матери Семен и не вспоминал о ружье, и вдруг оно понадобилось ему.
Зачем?
Неужели тот, безродный в ермолке, приколотой булавкой к волосам, так взбесил его? Глупый служка развел свару, наплел, нагородил что-то несусветное про вонючие слезы Ешуа, а все для того, чтобы выслужиться, заработать целковый. И Семен ему поверил. Кому поверил?
Да тот, в ермолке, безобидный бродяга — сколько их, таких, проходит за год через местечко. Морта никогда не гонит их со двора, всегда чем нибудь попотчует, обноски какие-нибудь подарит, краюху на дорогу сунет, пусть жуют и радуются.
Не может быть, чтобы Семен для такого ружье искал. Ну ляпнул человек сгоряча, не сдержался, так для того у него и основание есть — голоден, сир, неприкаян, ни гроша за душой. От хорошей жизни злым не будешь. Да они и незлые вовсе. И говорят всегда занятно, редко от них услышишь про деньги, про выгоду, а больше про всякие чудеса. И этот, в ермолке с булавкой, вроде такой. Зельда сказывала, будто он от господа лестницы ждет и, как только дождется, поднимется по ней на небо.
Эх, если бы и впрямь господь спустил такую лестницу. И она, Морта, поднялась бы по ней туда, сняла бы башмаки и отправилась бы по облакам в Сибирь, к родителям и братьям Пятрасу и Повиласу, а когда бы устала, прилегла бы на какую-нибудь тучку, и эта тучка, гонимая ветром, понесла бы ее к ним за тридевять земель, за семь морей, через города и местечки, через леса и горы. Вот только как бы она спустилась с небосвода на землю? Вдруг бы господь убрал свою лестницу, и она, Морта, повисла бы над Сибирью, над той самой деревней, где живут ее близкие? Тогда бы она разворошила облако и высунулась в прореху, как в окно, и крикнула:
— Отец!.. Мама! Пятрас! Повилас!
И они увидели бы ее и замахали бы руками:
— Морта! Морта!
Хоть бы с неба их увидеть… хоть бы с неба… на один миг… словечко сказать…
Предощущение беды еще больше усилилось у Морты, когда она, придя из костела домой, не застала Семена в его комнате. Не было его ни во дворе, ни в хлеву, ни в чулане. И нужник был по-прежнему заперт снаружи щепкой.
Морта всполошилась не на шутку.
Ружье ищет, подумала она.
Чтобы как-то укротить тревогу, Морта против своей воли тихо вошла в комнату Ешуа и остановилась на пороге, не зная, о чем с ним говорить и что делать.
Корчмарь дремал. Голова его поникла, ермолка сползла с макушки и упала, как кленовый лист, на пол.
Среди черных, тронутых робкой проседью, волос опрокинутым блюдцем светилась плешь.
Раздвинутые ноги Ешуа, смыкавшиеся только где-то у носков, смахивали на конский хомут и чуть дрожали в коленях.
Морта подошла к стулу, нагнулась, подняла с пола ермолку, подержала в руке и осторожно, чтобы не разбудить хозяина, надела ему на голову.
Ешуа вздрогнул, открыл глаза.
— Вы уронили ермолку, — сказала Морта.
— Да, да, — невнятно пробормотал он, помолчал, поправил ермолку, спросил: — тебе что, Морта?
— Ничего, — прошептала она.
— Ты без дела никогда не приходишь.
— Я подумала: может, вам чего надо?
Ешуа заметил ее смятение, но не торопил ее, ждал, когда сама скажет, зачем пришла. Не за тем же, чтобы поднять с пола ермолку и чтобы спросить, надо ли ему чего. Морта понимала его с полуслова. Иногда достаточно было только взгляда, только жеста, только вздоха или покашливания, и она бросалась выполнять его желание. Но сама она никогда не напрашивалась, не старалась ни угодить, ни подольститься. Что же с ней произошло?
— Мне надо, Мортяле, чтобы ты правду сказала, — пробормотал Ешуа.
Правду? Но Морта и сама ее не знает. Не застала Семена на месте — ну и что? Скажешь хозяину, а он возьмет и все истолкует превратно, подумает, будто она без его сынка и часу обойтись не может, только душу Ешуа растравит. Морта вообще никогда ни корчмарю, ни Хаве, ни Семену ничего не рассказывала, хотя они частенько приставали к ней с расспросами. И за порог ничего не выносила. Не ее дело, считала. Сами, мол, поссорились, сами помирятся, нечего лезть ни в судьи, ни в посредники. Всяк сверчок знай свой шесток. И ценили они ее больше всего не за трудолюбие и непритязательность, а за упрямую, бесившую их порой беспристрастность.
И сейчас ей не хотелось отступать от своих правил. Тем более, что касалось это самого близкого ей человека — Семена.
Но страх потерять его опрокидывал прежние привычки. Убьет кого-нибудь, нагрянут жандармы, схватят его, увезут на каторгу, и останется она одна на белом свете. Этот страх и сковывал, и развязывал язык, побуждал к осторожности и к непреклонному, никогда не подводившему ее молчанию.
— Ну? Долго будем играть в молчанку? — подстегнул ее корчмарь Ешуа.
И Морта решилась.
— Господин, — сказала она.
— Называй меня: Ешуа!
— Нет, нет.
— Не хочешь — Ешуа, называй — отец.
— У меня есть отец… и ксендз — отец… Нет, нет.
Начало не сулило ничего доброго. Как бы чувствуя ее растерянность, корчмарь запутывал Морту намеками, короткими, но тягучими фразами. А ловчить она не умела, хитрость давалась ей с трудом, натужно — лучше весь день дрова колоть или обслуживать в корчме прилипчивых пьяниц.
— Лиса к нам повадилась, — сказала она, пытаясь поймать ускользающую нить мыслей. — Всех кур передушила.
— Всех кур, говоришь? — равнодушно, но как бы посмеиваясь в душе, спросил Ешуа.
— Только петух остался… Вот я и подумала: что если ее из вашего ружья…
Сказав это, Морта почувствовала не то облегчение, не то уверенность. Она исподлобья глянула на Ешуа, какое впечатление произвели на него ее слова, но хозяин не выказал ни удивления, ни понимания.
— Шапку бы вам на зиму сшили… лисья шапка вам бы очень подошла.
Морту просто несло по течению, и она не очень задумывалась над тем, куда ее прибьет.
— Говоришь, подошла бы?
— Да, да.
— Что ж, — пробормотал Ешуа. — Поеду в Вилькию и куплю у скорняка.
— Зачем лишние деньги тратить? — чуть ли не возмутилась Морта. — Когда ваша шапка по двору бегает.
Ешуа вскинул брови, и из-под густых черных щеток недоверием сверкнули его безжалостные глаза.
— Вы что, не верите мне?
— Верю… За всю жизнь только тебе и верил. Все обманывали, а ты — никогда. Но чего ты вдруг о шапке забеспокоилась?
— Скоро зима, — выпалила Морта. — А у вас ни одной приличной… У Спиваков есть, у Фрадкина. — Морта засыпала его фамилиями.
— Говоришь, один петух остался… А я из окна видел, как он курочку…
— Курица соседская… забрела во двор, вот он ее и… Ну вы же сами видели…
— Видел, видел, — буркнул сбитый с толку Ешуа. — Что ж, кончатся поминки, я твою лису сам прихлопну…
Вот и все, мелькнуло у Морты. Надул меня старый хрыч, обвел вокруг пальца, обставил.
— Я хочу вам сделать подарок, — сказала она, и ни один мускул не дрогнул у нее на лице.
— Мортяле! — расцвел корчмарь.
Ей было все равно — только бы спасти от каторги Семена. Только заполучить бы ружье, а уж там она не оплошает, пойдет в полночь к Неману и потопит его. Пусть ее потом корчмарь выгонит.
— А ты не промахнешься? — прищурился Ешуа.
— Не промахнусь.
Нет, она не промахнется, потопит ружье на веки вечные и еще богу свечку в костеле поставит.
Корчмарь Ешуа был всегда осторожен в своих решениях, никогда не спешил их принимать, дабы не прогадать, но, когда принимал их, действовал решительно и бесповоротно. Было что-то в Мортиных словах настораживающее и смутное, заставляющее Ешуа медлить, тянуть, прикидывать. На кой черт ему лисья шапка, перед кем ему в ней зимой щеголять, сойдет и простая теплая, верная, любой мороз ударь, любой ветер задуй — голову не простудишь. И все же просьба Морты затронула в его душе какие-то умолкшие было струны, и от их ожившего звона по телу, давно истосковавшемуся по женской ласке, разливалось бодрящее греховное тепло, от которого даже в поминальный день нет-нет да заерзаешь на стуле и почувствуешь легкое, туманящее мозг зудение. Если бы ружье понадобилось Семену, Морта никогда не стала бы за него просить, размышлял Ешуа, успокаиваясь и укрепляясь в своем решении. Семену и дубину нельзя в руки дать, обязательно что-нибудь натворит, кому-нибудь размозжит череп, потом отдувайся, выкручивайся, умасливай Нестеровича. Откуда в нем, в его сыне, столько жестокости, столько клокочущего, ищущего выхода, зла? Не волчица же его вскормила, а тихая и безропотная Хава.
