Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей
В грузовике сидели его друзья-ветераны — беззубые старики с седыми волосами. Пири сразу замечал, что их опять стало меньше.
— Где Туа? — кричал он, когда шофер давал газ.
— В госпитале, — отвечали ему, — уже полтора месяца.
Пири также узнавал, что Мани умер, а кто-то еще так одряхлел, что не может больше маршировать.
— Но ты-то выглядишь молодцом, — говорил Тей. — Наверно, из-за доброго пива, которым так славится ваш остров.
Пири не отвечал. Он знал, что они намекали на его сына, подпольного пивовара, которого вечно таскали по судам.
Парад проходил формально и сухо, но тем не менее это не мешало солдатам опять почувствовать себя одной семьей. Ветеранов осталось немного, после парада они могли потолкаться среди именитых людей — как маори, так и белых. В этот день в Пири вновь разгорался тлеющий огонек славы, который помогал ему прожить остальные триста шестьдесят пять бесславных дней.
После весьма нестройного марша к солдатскому мемориалу, чтения молитв, Библии и исполнения государственного гимна горнист, давно не имевший практики, пронзительно трубил «отбой». Солдат распускали, и они шли пить сладкий чай с сухими сандвичами. На этом для ветеранов-маори[33] все заканчивалось. Грузовик отвозил их обратно, и никто не вспоминал о них до следующего Дня АНЗАК — если они до него доживали. Ветераны-европейцы отправлялись домой к кому-нибудь из своих пить пиво. Закон запрещал маори употреблять спиртное, и в такие дни это их особенно обижало. Некоторые европейцы приглашали кое-кого из маори к себе домой, что еще больше обижало Пири и остальных, которых не приглашали.
После того как Пири слезал с грузовика, он обменивался со всеми теплыми рукопожатиями и шел в свою хижину.
— Немного осталось стариков, — говорил он потом Мате, стаскивая с себя тесную одежду. Облегченно вздыхая, он бросал ее на циновку и обвязывал вокруг талии пареу, полоску яркой ткани, напоминающей саронг[[34]. Затем он садился, скрестив ноги, и свертывал самокрутку.
— После службы, — рассказывал он Мате, — нам дали хлеба с малюсенькими кусочками мяса. Этого и цыпленку было бы мало. Нет ли чего-нибудь поесть?
— Только это, — отвечала Мата, протягивая ему свернутый банановый лист. При виде сухих, похожих на резиновые щупальцев осьминога, запеченных накануне в земляной печи, у Пири окончательно пропадал аппетит. Он вытягивал из кучки самый маленький кусочек, наливал в жестяную миску немного кокосового соуса и макал в него мясо. Затем он возил им по миске, надеясь размягчить его. Но оно оставалось таким же жестким и не поддавалось его истертым резцам. Наконец Пири с отвращением выплевывал неразжеванное мясо в очаг и с шумом допивал соус из миски. Его жена молча сидела и смотрела.
Пири было немного жаль Мату. Сегодня он провел день очень интересно, а жена его после свадьбы не бывала даже в деревне. Она вела жизнь затворницы.
Мата была известна как «заклинательница духов», ибо обладала способностью вызывать своего особого духа Кау Манго, или Кау Акулу. Поэтому ее все боялись и уважали, особенно дети.
Казалось, Мата осведомлена обо всем, что делается в мире духов, но, конечно, она была и в курсе событий, которые происходили в реальном мире.
Знать слухи и сплетни было для ее ремесла обязательным, ответы духов обычно отражали действительность.
Скрежет колес фургона по песчаной дороге и крики погонщика скоро вернули Пири к реальности.
— К нам? — спросила Мата.
— Эй, эй, — ответили снаружи, как будто гости слышали ее вопрос. — Эй, Пири! Э, Мата, э!
— Иду-иду! — ответил Пири, выходя из кухни. Затем он снова просунул голову в дверь и сказал Мате: — Наверно, к тебе.
В фургоне на подушке лежал мальчик.
— Отведи их в тот дом, — крикнула Мата Пири, — Я приду позже.
Мата взяла нож, закончила чистить каштаны и аккуратно сложила их в жестяную миску.
В доме, куда Пири отвел гостей, старшая из женщин объяснила ему, зачем они приехали. Она вынула из корзинки пачку табаку и отдала хозяину. Сигарета из настоящего табака для Пири была большой роскошью. Обычно он делал их из высушенных банановых листьев, от которых пахло так же, как от женщин, сжигающих придорожный мусор. Пири свернул одну и для вошедшей Маты.
— Э-э, мы приехали потому, что сегодня праздник. Мы надеялись, что здесь будет мало народу. — Затянувшись несколько раз сигаретой, женщина продолжала: — Это мой внук, мы возили его в больницу. Врач, европеец, постучал его тут, постучал там, слушал грудь и сделал картинку, э-ауэ… О чем это я говорила, Мере? — она повернулась к дочери. — Э-э, картинку его груди, но ничего не нашел. Они дали нам большую бутыль белого лекарства, но он быстро его выпил, и ему не стало лучше. Мальчику все плохо. Друг, маорийский доктор, он сказал: э-э, попробуйте обратиться к таунга. Может, она его вылечит.
Мата некоторое время молчала. Пациента она осматривать не стала. Казалось, она углубилась в себя. Глаза ее словно остекленели, вся она тряслась, губы подергивались. — Мата впала в транс. Наконец она спросила Мере.
— Где отец мальчика?
— Умер.
— Где?
— Остров Макатеа, он копал там фосфаты.
— Он писал вам? Он посылал вам вещи?
— Да, каждый корабль оттуда привозил что-нибудь.
— А вы ему писали?
Молчание. Мать плакала и сморкалась. Мата не сказала ничего больше. Мигающий светильник отбрасывал зловещие тени; запах от него был одуряющим. Больному мальчику очень хотелось кашлянуть, но он боялся нарушить тишину. Мата уставилась на дверь, словно ожидая появления кого-то. Пири, обе женщины и больной мальчик в изумлении глядели туда же. Было уже поздно. Вдруг тишину нарушил далекий голос. Услышав его, мальчик сразу перестал плакать. Голос доносился с той стороны, где находилась Мата.
— Э, Мере, э! Слышишь меня? Ты ведь знаешь, кто это? Слушай меня внимательно. Не трать времени на слезы. Мой пот — я проливал его понапрасну, когда гнул спину на руднике, чтобы заработать денег на европейский дом, который ты так хотела. Я посылал деньги, тарелки, стаканы, белье, духи, ты лгала мне — я не знал, что ты такая лгунья. Мой друг получил письмо от своей жены. Она написала, что у тебя есть любовник. Это известие меня рассердило. Моя бригада работала в ту ночь — я сорвался со скалы… Я хочу… Я хочу взять с собой моего сына-а-аа!
— Ауэ, ауэ, — причитала мать больного ребенка. — Это правда, ты сказал правду.
Мата больше не двигалась. Казалось, она крепко спит. Затем веки ее дрогнули и медленно поднялись. Все молчали. Очнувшись, Мата сказала:
— Я сделаю лекарство, которое он будет пить.
Пири встал и вышел из дома, чтобы собрать стебли сахарного тростника, листья с того дерева, что растет у реки, и несколько зеленых листков гуавы.
Тогда Мата сказала:
— Я думаю, твой сын плакал по отцу; он хочет умереть, как и его отец. Ему не нравится новый отец. Спроси его дома, правда ли это. Вы вместе решите, что делать дальше, — посоветовала Мата. — А на следующей неделе приезжайте опять.
На пути домой Тей думал о словах Маты. И правда, он плакал потому, что хотел, чтобы приехал отец и забрал его. Он ненавидел поселившегося в их доме чужого мужчину, который не хочет помогать матери выращивать помидоры, не хочет даже косить траву вокруг дома. По субботам и воскресеньям он напивается, а в остальные дни недели отсыпается после пьянки. Однажды он выпорол Тея за то, что тот огрызнулся. И тогда Тей решил умереть, как и отец. До сего дня это было его тайной, но Мата знала этот обычный «выход», который избирал ее народ.
— Мама, — шепнул он матери, когда все легли спать. — Я в самом деле звал папу, чтобы он забрал меня. Я очень хотел умереть.
— Почему?
Тей открыл матери свою тайну. Лежа в темноте рядом с ней, он впервые подумал, что ему вовсе не хочется умирать. И Мере решила прогнать своего любовника Эпи. Когда она велела ему убираться из дома, разразился чудовищный скандал. Сбежались соседи.
— Долго же это тянулось, — сказал один. — Столько времени кормила такого бездельника и вдруг избавляется от него…
— А все потому, что они ездили к таунга.
— Неужели? Ну уж эта ваша ворожба! Вы, женщины, только о ней и думаете.
— А ты что вообще в этих делах понимаешь? У тебя еще молоко на губах не обсохло!
Когда на следующей неделе Мере приехала к таунга, ее муж опять говорил с ней через посредство Маты, но на этот раз он был доволен.
— Мейтаки — хорошо, — сказал он. — Пусть Тей живет с тобой.
Затем Мата добавила:
— Продолжайте давать ему лекарство, которое я приготовила, но ко мне больше приезжать не надо.
Репутация Маты как исцелительницы была вновь подтверждена, и после обеда у ее дома выстраивалась очередь. Она ничего не вымогала у своих клиентов. Некоторые из них приносили ей пищу, табак, иногда деньги. Полиция смотрела сквозь пальцы на ее деятельность. Полицейские-маори, вероятно, сами втайне верили в ее чары. Даже церковь оставила ее в покое. Более того, многие священники привозили к ней своих больных, если другие, обычные средства им не помогали. Съездив без толку в больницу раз-другой, они отправлялись лечиться к Мате.
