Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей
И опять они, боясь что-либо пропустить, смотрели, как он открывал свой чемодан, перебирал бессчетное число рубашек, прежде чем, выбрав наконец одну, развертывал ее и аккуратно надевал на себя. (Даже яркая радуга потускнела бы, окажись она рядом с его рубашками.) Стирать их и гладить было привилегией миссис Томаси. Потом из самых глубин чемодана извлекались брюки, также выбранные после долгих размышлений о погоде, состоянии дорог в Ваипе и цели выхода. Пеилуа исчезал за занавеской, отделявшей его кровать от будничной жизни других обитателей дома, и, просвистев что-то особенно веселое, появлялся оттуда с улыбкой на устах. Все семейство с облегчением вздыхало, готовое рукоплескать при виде его бедер, обтянутых дорогими, идеально сшитыми и наглаженными брюками, и ног в шелковых носках. (У Пеилуа, как однажды ночью миссис Томаси шепотом сообщила мужу, никак не меньше пятнадцати пар таких же чудесных брюк. Он и Томаси подарил джинсы, правда поношенные и выцветшие. Это случилось через неделю после того, как Пеилуа поселился в его доме. Томаси берег их как драгоценность и надевал только раз в месяц, когда шел за деньгами в контору, где работал ночным сторожем.) Миссис Томаси предупредительно ныряла под кровать и вытаскивала оттуда восемь пар туфель, которые она выстраивала в ряд, как готовых к параду солдат. Критически осмотрев их, Пеилуа тыкал пальцем сперва в какую-нибудь пару, а потом и одного из мальчишек, который, с тряпкой в руках выскочив вперед и наведя на туфлях глянец, подавал их Пеилуа. Не переставая улыбаться, он надевал их. Другой мальчишка, которого Пеилуа целую неделю учил завязывать шнурки, протискивался вперед и, стоя на коленях, делал свое дело. Пеилуа доставал из чемодана два шелковых носовых платка: один — в карман рубашки, другой — в брюки. И наконец наступала очередь позолоченных часов, они обвивались вокруг кисти его левой руки, притягивая к себе солнечные лучи. Дети верили в то, что часы были волшебными. Все семейство смотрело вслед Пеилуа — такому чистенькому и неправдоподобно красивому и похожему на белого человека, — пока он спускался по ступенькам и шел по улице. Ангел или папаланги, который пришел в их безрадостную жизнь с новой надеждой, он покажет им, как прекрасен цивилизованный мир, вызывающий зависть мир бледнолицых.
Пеилуа возвращался точно в шесть часов вечера, раздевался, снова шел в душ и, если ему нравилась приготовленная для него еда, ел, а Томаси и все его семейство ему прислуживали. Потом он надевал чистую рубашку, чистые брюки, носки и заново начищенные туфли и опять уходил, чтобы вернуться уже под утро и сразу лечь в кровать, застеленную чистыми простынями (их он тоже привез из Новой Зеландии). Он никогда не забывал запереть чемодан, когда шел к Фофонге или в биллиардную изумлять приятелей бесчисленными рассказами о чудесах укрывшегося за рифами мира с его великолепием и цивилизованным устройством жизни. Повергнутые в трепет мужчины платили за выпивку и по первому же намеку ссужали его деньгами.
Это случилось через шесть месяцев после возвращения Пеилуа. В то дождливое утро Томаси открыл глаза и увидел, что Пеилуа привел к нему в дом жену. (В Ваипе большинство браков заключается именно так: он и она решают жить вместе, стать семьей, и на это им не требуется санкции закона или церкви. Только те, кто принадлежат к «элите» или мечтают об этом, венчаются в церкви, платят деньги и задают свадебные пиры, которые им, как правило, не по карману, но которые в большом почете у так называемого простого люда.)
Мистера и миссис Томаси выбор их племянника привел в восторг. Луафата была дочерью Паовале, члена местной элиты, трагически погибшего от руки жены, которая таким образом отомстила ему за измену. Луафата была очень красива и, подобно Пеилуа, весьма образованна, ей всего ничего оставалось до окончания школы. После смерти отца и заключения в тюрьму матери Луафата слыла образцом добродетели, что называется, хорошей девушкой.
Ухаживание, однако, было непродолжительным. Пеилуа, с первого взгляда покоривший почти всех женщин Ваипе, встретил Луафату в тот вечер на танцах. Он протанцевал с ней всего один танец (кажется, это был вальс), оказав ей честь, о которой она не смела даже мечтать, ведь и ей Пеилуа представлялся необыкновенно красивым и образованным. После этого Луафата, не сказавшись братьям, ушла к Пеилуа. Едва слух о женитьбе Пеилуа распространился в округе, он и Луафата сделались предметом зависти соседей. Какие они оба красивые, говорили все. Даже семья Луафаты, ополчившаяся было на Пеилуа за похищение девушки, была довольна браком. Все, кроме Алапати, лелеявшего надежду, что Пеилуа возьмет в жены дочь пастора, согласились, что этот брак на редкость удачный. Он и был удачным почти год.
Члены семьи Томаси ни в коей мере не чувствовали себя эксплуатируемыми Пеилуа и Луафатой. Томаси нашел себе еще одну, дневную работу на пристани, ибо считал себя обязанным поддерживать роскошный образ жизни племянника. Луафата не стала искать себе работу, ее обязанностью было заботиться о вещах Пеилуа: о содержимом его чемодана. Она стирала и гладила его одежду, начищала его туфли и часы. Иногда он водил ее в кино, и это было для нее единственным развлечением. Она прощала ему даже измены, слухи о которых доходили и до нее. Пеилуа имеет право быть неверным, он выше условностей, он не такой, как все, уговаривала она себя. Да и потом, по-настоящему он любит только ее одну: доверяет ей свой чемодан, даже дал второй ключ, и она может часами разглядывать сложенные там вещи, не рискуя навлечь на себя гнев мужа. А когда он впервые явился домой пьяным, она тоже не рассердилась, раздела и уложила его в постель. Она молча сносила его пощечины за недостаточно хорошо постиранные или поглаженные вещи — что ж, раз провинилась, терпи. Однажды он ударил Луафату ногой в живот за порванную при стирке рубашку. Луафата заплакала, а когда он вечером вернулся домой, попросила у него прощения. И он ее простил. Она спокойно приняла и то, что он перестал с ней спать. Пеилуа сказал ей, будто она «слишком хороша» для этого, и она поверила.
В субботу, 23 декабря 1955 года, ровно через год после возвращения из Новой Зеландии, Пеилуа проснулся утром и не нашел под кроватью чемодана. Он бросился к Томаси, разбудил его, кричал и непотребно ругался, обвиняя всех и каждого в краже его чемодана, «его жизни».
Миссис Томаси и дети с плачем ползали на коленях по дому в поисках чемодана. Мистер Томаси попытался было успокоить Пеилуа, но, заработав чудовищный удар в лицо, вылетел за дверь. Досталось даже Луафате, он осыпал ее оскорблениями и бил, обвиняя в том, что будто бы это она «отдала его жизнь своей нищей семейке».
Чемодан не нашли ни в комнатах, ни около дома, и Пеилуа в одних ярко-красных трусах побежал в полицейский участок. Впервые люди были лишены возможности восхищаться великолепием его рубашек и брюк. Вернулся он в сопровождении двух запыхавшихся полицейских, усадил их, а сам, совсем обезумев от горя, принялся бегать вокруг дома, еще и еще раз крича (по-английски), что «какой-то ублюдок из местных украл его жизнь!». Собрались соседи. Наконец один из полицейских, коренастый капрал — тайный сторонник освободительного движения, — вежливо, на аристократическом самоанском языке сказал, что ни он, ни его коллега не понимают по-английски, и Пеилуа то же самое повторил еще раз по-самоански, потом опять по-английски. Капрал, на самоанском записав его слова в толстый блокнот и по-самоански же заверив, что они сделают все возможное, дабы поймать «сего местного патриота», изъявшего чемодан, удалился (как потом оказалось, чтобы забыть об этом деле навсегда).
Едва полицейские ушли, Пеилуа стал обвинять в краже чемодана любопытную и в общем-то симпатизировавшую ему толпу. На мерзком, непристойном английском языке, для многих оставшемся непонятым, он заявил, что «все самоанцы сволочи и воры», что «ни один белый не позволил бы себе ничего подобного». Толпа рассеялась. А понимавшие по-английски пригрозили, что убьют «чертова папаланги», то есть Пеилуа.
Оставшись в обществе миссис Томаси, ее детей, рыдавших в дальнем углу дома, и Луафаты, которая, подойдя к нему и коснувшись его голого плеча, сказала, что любит его и без чемодана, Пеилуа рухнул на пол и горько заплакал, без конца повторяя: «Что мне теперь делать? Я все потерял!» — «У тебя есть я», — сказала ему Луафата. В ответ он толкнул ее и хотел было ударить, но она успела увернуться. Тогда он снова опустился на циновку и так сидел, уставившись в пол. Время от времени он тяжело вздыхал и бил себя кулаком по лбу.
Наступил вечер. Луафата подошла к Пеилуа и, упершись руками в бока, сказала:
— Теперь у тебя ничего нет. Ты пустое место, и я сыта тобой по горло.
— Ты не уйдешь! — крикнул он.
— Как бы не так! Я тебя ненавижу.
Пеилуа хотел было взять ее за руку, но она оттолкнула его.
